Александр Зеленов - Второе дыхание

— От кого это, что за Рая... Кто тебе подарил?!

Он не нашелся сразу и начал густо краснеть.

— Молчишь?.. Ну хорошо, молчи! — уронила она, поднимаясь.

Он кинулся к ней:

— Постой! Я все объясню...

Подхватив свой мешок, зашагал с нею рядом. Заговорил горячо, стараясь сказать обо всем без утайки, недоумевая, что такая, в сущности, мелочь могла внушить подозрение, и мысленно проклиная себя за смущение, за то, зачем он принял от Раи злосчастный этот платок.

— Она палатная наша сестра, понимаешь? Ей и всего-то семнадцать, совсем девчонка еще! Она и адрес мне свой оставила, вот... — Ряшенцев, торопясь, вытащил из кармана бумажку. — Вот он, адрес, ты видишь? Так вот, чтобы не было у тебя никаких подозрений — смотри!..

Он изорвал на клочки бумажку, но Ирина шла все так же молча, замкнуто, отстраненно. С трудом ему наконец удалось успокоить ее.

...Они стояли и ждали посадки. И все-таки Ряшенцев чувствовал, что простила она не полностью, успокоилась не совсем. Вечерело. На путях, маслянисто блестя боками, загнанно отпыхиваясь паром, резко дышали два паровоза. С низкого неба несло ледяной стужей. Неожиданно сверху, из густеющей тьмы, на заклеклую, словно железо, землю одна за другой полетели снежинки, все чаще, посыпался шерстяной, нетающий снег...

Было пора садиться. И тут вся горечь, вся боль расставания, весь страх перед неизвестностью хлынули из нее бурным потоком слез. Уронив на грудь ему голову, содрогаясь, она насквозь промочила слезами ему шинель, гимнастерку. У него заломило грудь, стало нечем дышать. Отвернувшись, дергая кадыком, он молча гладил дрожавшими пальцами ее волосы, затем, оторвав от себя ее залитое слезами лицо, стал целовать.

Помог ей забраться в вагон. Нашел свободное место, забросил на верхнюю полку сидор. Отдав ей остаток продуктов, а также свои обеденные талоны, выскочил на ходу и провожал эшелон глазами, пока тот не истаял в осенних густеющих сумерках. В свой эшелон садился, словно отравленный. Плохо помнил, как ехал, как прибыл на место...

Весь декабрь и январь Ряшенцев со взводом связистов работал на восстановлении разрушенных немцами линий связи и наведении новых вдоль железной дороги Варшава — Брест. Зима в этих местах, как говорили, обычно мягкая, теплая, похожая больше на нашу русскую осень, но эта зима сорок пятого оказалась коварной. Метели сменялись оттепелями и моросящим дождем, гололедом, солдаты часто простуживались. В самом конце января Ряшенцев сам оказался в госпитале с двусторонним воспалением легких.

...После того как проводил Ирину, несколько суток подряд ходил он словно потерянный. Почти каждодневно отправляла неутомимая полевая почта его солдатские треугольники. Вскоре и от Ирины начали приходить письма, только когда лежала в родильном, был небольшой перерыв. По выходе из родильного (у них родилась дочь) сообщила, что роды были тяжелыми, но сейчас себя чувствует хорошо. С гордостью написала ему, что весила дочь четыре кило, что грудь берет с аппетитом, но только вот очень плохо у них там с питанием, с продуктами...

Еще накануне нового года Ряшенцев перевел ей по аттестату половину своего офицерского жалованья, а потом перевел и все целиком. Стал отправлять ей посылки, всеми правдами и неправдами добиваясь, чтоб разрешили послать вне очереди, сверх установленных норм.

Под гимнастеркой, в специальном карманчике, хранил он ее письма. Как только накапливались — перекладывал в сумку, а при себе постоянно держал лишь одно, то самое, где Ирина карандашом обвела пухленькую ручонку дочурки и написала посередине ее: «А это наша лапка».

К весне он стал получать ее письма все реже и реже. И в письмах, в их тоне проскальзывало такое, что вызывало в нем беспокойство. В каждом письме она жаловалась на трудности, писала, как ей тяжело с ребенком в это голодное время.

Он метался, не представляя, что можно еще придумать, просил ее потерпеть, уверяя, что он найдет какой-нибудь выход. Но что можно было придумать на фронте, когда он и сам-то не знал подчастую, будет ли завтра накормлен, останется жив или нет.

Вскоре она совсем перестала писать.

Перепугавшись, уж не случилось ли что, он написал ее старой матери, умоляя ответить.

В первых числах марта, как только выписался из госпиталя (справиться с воспалением, выжить помог сульфидин), Ряшенцев в кузове грузовой машины вместе с другими спешил к новой линии фронта, проходившей теперь, после зимне-весеннего наступления, уже по Одеру. Его направляли в распоряжение штаба 8-й Гвардейской армии.

Грузовик катился по польской земле, мимо распятий, бельмастых святых и мадонн, часовыми стоявших возле польских селений и на перекрестках. Мелькали какие-то городишки с домами из серого камня, с узкими улочками, острые шпили костелов. Тянулись навстречу унылые вереницы пленных, усталых, грязных, оборванных; места недавних боев с побитой и покореженной техникой, с вмерзшими в землю трупами лошадей и солдат. На стенах домов, на заборах — громадные буквы: «ЛИХТ — ДЕЙН ТОД!» Плакаты: черный большой силуэт подслушивающего врага, грозно нависший над жалким маленьким человечком...

А вот и наши плакаты. Веселый русский солдат обувает новые сапоги: «Дойдем до Берлина!» Призывы: «Вперед! Победа близка!» Указатели: «На Берлин». Портреты Сталина в маршальской форме. На перекрестках лихие девушки-регулировщицы...

Где-то за Бирнбаумом, по шоссе на Берлин, метнулась в глаза надпись на арке: «Здесь проходила граница Германии». А рядом, на полуразрушенном здании, аршинными буквами: «ВОТ ОНА, ПРОКЛЯТАЯ ГЕРМАНИЯ!» — то ли дегтем кто накорябал, то ли еще чем.

Здесь начиналась чужая земля, та самая, откуда, смердя, расползалась на мир коричневая чума фашизма. И Ряшенцев стал смотреть с этих пор на все окружающее уже иными глазами, с новым и странным чувством, никогда им ранее не испытанным.

Какая она, Германия?

...Летели мимо поля, перелески, снова поля с зыбкими силуэтами мельниц по горизонту. Убегали назад немецкие «дорфы», «штедты», «берги», «бурги» и «гаузены», полуразрушенные и уцелевшие, — чистенькие, с красными черепичными крышами. Заборчики из штакетника, деревца аккуратно подстрижены. Вдоль всей дороги — яблони, вишни, груши. В городках — ржавые монументы королям, полководцам, курфюрстам. Чужая земля, ухоженная, приглаженная, на которую тоже пришла наконец, прикатилась тяжелая колесница войны...

И всюду, где только можно, — на домах, на деревьях, заборах — белые флаги капитуляции: простыни, наволочки, просто белые тряпки; цивильные немцы — дети и взрослые — с белой повязкой на рукавах...

Все чаще попадались фронтовые госпитали и базы, ПРМ [7] ПРМ — передвижные ремонтные мастерские. , все ближе и ближе дыхание фронта. Уже явственно были слышны глухие взрывы фугасок, осадистый гром артиллерии. Навстречу — повозки с ранеными, машины с красным крестом...