Александр Зеленов - Второе дыхание

Сошли с парохода у Семигорья.

Места здесь были и в самом деле гористые. Гористые и красивые. Зеленел весь облитый утренним солнцем луговой левый берег, желтели на нем суслоны, поля сжатой ржи. На пологих взгорьях его, под купами темных раскидистых вязов, были уютно разбросаны деревеньки. А по другому, по правому берегу крутою зеленою тучей вставал, клубился меж синей волжской водой и голубым августовским небом густой смешанный лес.

Дорога от пристани разбегалась. Одна шла вправо, к поселку, над которым чертовым пальцем торчала, коптя голубое небо, высокая фабричная труба, другая — налево, в гору, переходила там в узкую тропку и обрывалась, ныряя в сочную зелень высокого берега.

Зорька остановилась, не зная, куда направляться. Алексей показал к зелени, влево. Зорька пошла впереди. Подымаясь за нею в гору, он не переставал украдкой ее разглядывать...

Как же она изменилась! Неужели стройная эта, великолепно сложенная женщина и была той наивной фабричной девчонкой, что неумело тянула губы для поцелуя?! Его самолюбию льстило, что ради него она готова на все.

Остановились в тени густого орешника, укрывавшего сверху, словно шалаш. Алексей, расстелив на траве газету, раскрыл свою сумку, туго набитую, гостеприимно раскинул руки:

— Прошу!..

Она виновато взмахнула ресницами:

— Господи, сколько всего накупил! А я вот и взять-то с собой ничего не успела...

Он усмехнулся, разливая по кружкам вино:

— Боишься, не хватит?

— Ой, что ты, я не о том...

При мысли, что они здесь одни, у него вдруг сладко заныло в груди и похолодели руки.

— Слушай, а это «Абрау-Дюрсо» не очень... Как ты находишь?

Зорьке, напротив, вино понравилось.

— У меня есть покрепче. Хочешь налью?

— Разве что только попробовать... Во-о-т столечко! — выставила она кончик розового мизинца.

Он налил.

— Ну, будем. Поехали потихонечку...

Зорька, как и все местные, говорила на «о», и это его забавляло. Сам он давно говорил «па-масковски», но ведь в конце-то концов круглые эти, словно колеса, волжские «о» были родным его говором!

— Хочешь еще коньяку?

— Ой, я уж и так захмелела...

Он тоже чувствовал, что хмелеет, и потянулся к ней.

Она поймала руку его, пытаясь ее отвести, удержать, все слабее сопротивляясь. Стоявшая рядом бутылка с вином опрокинулась, вино полилось на траву...

Он стоял за кустами, переводя дыхание, и ждал, когда она там приведет все в порядок, бросая быстрые взгляды по сторонам, нет ли рядом кого-то. Но все оставалось по-прежнему тихо, кругом никого не было. Сквозь широкие листья орешника открывалась томившаяся в полуденном зное Волга. От воды, нагретой и пресной, пахло тиной и водорослями. В знойном мареве плавились очертания дальнего берега; возле него, будто впаянный в искристую солнечную рябь, одиноко темнел острый серпик рыбачьей лодки.

В душе его жили два разных чувства. Одно из них было чувством вины перед Зорькой, какой-то смутной неловкости, другое же — ощущение победы, ликующего торжества.

Постояв еще, он решил, что пора, и вернулся.

...Зорька сидела, опершись ладонью о землю, и отстранение глядела куда-то в сторону, вбок.

Он постоял, помедлил.

— Жарко! Пойдем искупнемся, а?

Она отказалась. Пожав плечами: ну что ж! — он направился к Волге один.

Вернувшись с купанья, сел возле Зорьки, склонил к ней голову в кольцах мокрых, падавших на лоб волос, весь загорелый, сильный, прохладный. От него так и несло речной этой свежестью, на крупном мускулистом теле дрожали алмазные зерна влаги.

— Знаешь, о чем я сейчас только что думал? — начал он доверительно.

Она подняла на него глаза.

— Вот слушай. Помнишь, ты мне сказала однажды, что странный какой-то я? Так вот: у каждого из незаурядных людей обязательно есть свои какие-то странности...

И он принялся рассказывать, чем отличались от всех остальных Руссо, Лев Толстой, Шатобриан, Бодлер. Зорька слушала вяло. Потом спросила:

— А Бодлер — это кто? Это который недавно к нам приезжал из Африки?

— Чудачка ты! — Он рассмеялся. — Бодлер был французский поэт, он уж умер давно. А который из Африки приезжал — это новый премьер, и зовут его по-другому.

Она вздохнула, взглянув на него влюбленно и преданно:

— Как ты много всего знаешь!..

Долго сидели вот так, неподвижно. Зорька спросила:

— Скажи, а ты меня любишь? Ну хоть вот столечко? — и опять показала кончик розового мизинца.

Он промолчал. Она продолжала настаивать:

— Нет, ты скажи мне: любишь?

— Почему же «вот столечко»? Может, я больше люблю...

— А мне больше не нужно!

— Глупая ты.

— Уж какая есть!

Она отвернулась, но вскоре опять начала приставать:

— Скажи, а ты любишь свою жену?

— Зачем тебе это знать?

— Ни за чем. Просто так... Нет, ну скажи же мне: любишь? Ну что тебе, трудно сказать?

— Жену самим богом любить положено.

— Но я же серьезно!

— И я без шуток.

Она потянулась к нему, обхватила руками и принялась, вся заалевшись, шептать ему что-то на ухо. Потом со смехом повисла на нем, повалила на землю:

— Мой ты сегодня! Мой!..

...Было так знойно и тихо, будто кругом все вымерло. Лишь в раскаленном недвижном воздухе слышен был стеклянный треск крылышек стрекозы да из густых, никших под полуденным солнцем трав неслось неумолчно знойное сипение кузнечиков. Оно растворялось в горячем воздухе и настолько сливалось с окружающим зноем и тишиной, что казалось, это сами они так звучали.

...Зной давно уж сошел. Покрасневшее солнце клонилось к закату. А они все никак не могли очнуться от беспамятного, словно обморочного сна.

Первым открыл глаза Алексей. Непонимающе огляделся, затем, поднявшись, поправил на коленях у Зорьки краешек нескромно завернувшегося платья и поплелся умываться на реку.

Вернувшись, стал одеваться, поглядывая на Зорьку, дышавшую глубоко и ровно, на ее слегка побледневшее, осунувшееся лицо, на котором вместе с усталостью стыло выражение покоя и счастья, и вспоминая слова, которые Зорька стыдливо нашептывала ему.

Она говорила, что хочет иметь от него ребенка. И чтоб ребенок был похож на него.

Вскоре проснулась и Зорька. Села с лицом чуть растерянным, сонным, кулачками, по-детски, протерла глаза:

— Ой, и сколько же это я проспала?!

Он рассмеялся.

— Смеешься!.. Нет, сколько времени, честно?

Он, закончив завязывать галстук и поглядев на часы, сказал.

— У-у, мало-то как! — протянула она, — Мы можем еще здесь побыть.

— Ну нет, пора собираться, — сказал он жестко.

— Куда ты спешишь? Не хочешь побыть со мной?

— Да мы же и так целый день! — удивился он. — Ну чего ты опять надулась?!

— «Целый день»... Для тебя это так, просто день, а я, может, день этот всю свою жизнь помнить буду!