Артем Драбкин - Я дрался на танке. Продолжение бестселлера «Я дрался на Т-34»

— Посылали ли посылки домой из Германии?

— Нам разрешали посылать, но я ни разу не отправил, потому что была у меня такая мысль: «Если посылку отправлю, то завтра меня убьют». Примета такая была. Но ребята посылали, и по нескольку раз. Когда я после войны приехал домой, меня даже спросили, мол, что я так поступал, все вокруг получали, а от меня ничего не было. Я ответил: «Не хотел заниматься этим».

— Как мылись, стирались?

— Это была проблема. Иногда нам удавалось попасть в баню, на фронте это вообще мечта была. А так приходилось очень тяжело, чуть ли не на ходу все делали, как только удавалось остановиться в здании, находили комнату и начинали с мытья хоть какого-то. Потому что грязь была чревата многими неприятностями.

— Что было самым страшным для вас на фронте?

— Авиация. Мы больше всего от нее страдали, она постоянно над головами ходила. Остальное терпимо.

— Проблем со сном не было?

— Да мы на ходу спали! Идет танк, ты голову на руки положил и спишь.

— Наших убитых как хоронили?

— Обычно хоронило или мирное население, или пленные немцы. Когда успевали, то мы сами отправляли в последний путь, а когда нет, то немцы. У них под Дрезденом есть целое кладбище, там лежат наши воины. Немцы за могилами очень хорошо ухаживают.

— Женщины в части были?

— У нас нет, я не видел ни одной. Но к женщине на фронте мы относились с почетом и уважением. Раз она женщина, да еще на фронте, то тем самым заслужила уважение.

— Были ли вы все время убеждены в неминуемом поражении немцев и в нашей Победе?

— Безусловно. Эта вера только и давала нам силу. Вот я вспоминаю: в самые трудные моменты была ли у меня какая-то неуверенность, ответ один — не было.

— Получали ли вы какие-нибудь деньги на руки?

— Нет, все шло на сберкнижку, а они у кого были, у кого не были. К примеру, у меня ничего такого не имелось.

— Доводилось ли вам воевать против власовцев?

— Нет, мы их уничтожали. Они мерзавцы были те еще, мне помнится, когда наши ребята как-то поймали очень большую группу власовцев, оказалось, что они стреляли нам в спину. Так их сначала разоружили, а потом у всех было одно желание — расстрелять их всех. Но в бригаде был строжайший приказ — никого не трогать, поэтому вот так они как пленные и жили. Жрали наш хлеб и жили. Правда, я слышал, их всех потом отправили в Сибирь, они там работали.

— Ваше отношение к замполитам?

— Ну, они выполняли особую роль на войне, облегчали работу командиров, занимались воспитательной подготовкой. Я всегда к ним относился лояльно, с уважением. А многие их не уважали. Замполит батальона все время был у нас в роте, он вообще был боевым офицером. Тогда все политработники были боевыми и, кстати, неплохо воевали.

— Ваше отношение к особистам?

— Необходимы они были. Но личное мое отношение — только отрицательное, пусть и была такая необходимость. Я со стороны смотрел на их работу, самому не приходилось с ними дела иметь, но они очень нахально вели себя, бесконтрольно и считали, что над ними никаких законов нет и никто их не остановит. Так эти особисты привлекали самую настоящую ненависть к себе, таким своим поведением.

— Как вы были награждены за войну?

— У меня два ордена Красной Звезды, ордена Отечественной войны II и I степени, ну и Звезда. Также давали медали «За освобождение Польши», «За взятие Берлина», «За победу над Германией» и другие.

— Тяжело ли было возвращаться с войны?

— Нет, мы радовались Победе, ведь мир наступил. Наша мечта была увидеть Москву, столицу нашей Родины.

Через день после награждения я вернулся в госпиталь в Варшаву-Прагу, где также организовали торжественную встречу. Лечение мое фактически было завершено. На комиссии при выписке мне предоставили месячный отпуск с выездом на родину.

Самолетом У-2 нас с ординарцем и нескольких таких же отпускников отправили в Москву. Встретил меня бывший член моего экипажа, уволенный в запас по возрасту в начале 1945 года младший лейтенант Женин Николай Петрович, у которого мы и остановились на несколько дней, пока я оформлял проездные документы, менял польские деньги (злотые) на наши, советские и готовился к отъезду. С Курского вокзала поездом № 13 Москва — Тбилиси в отдельном купе мы выехали где-то в середине сентября. Питались мы по специальным талонам на крупных станциях, когда позволяло время стоянки поезда, или получали за эти же талоны продукты. Дорога была очень интересная. Несмотря на то что война кончилась недавно, на станциях было, можно сказать, обилие продуктов. Особенно соления и овощи. На четвертые сутки мы прибыли в Тбилиси, и меня удивило, что на станции меня встречали несколько человек — работники Управления Закавказской железной дороги. На мое удивление они сказали, что им звонил мой брат из Еревана, которого очень уважали в Управлении дороги. После короткого приема руководством дороги нас накормили как почетных гостей и вечерним поездом Ереван — Тбилиси отправили домой на родину.

Вот и станция Санаин, первая железнодорожная станция Армении, где проходила передача состава грузинской бригадой паровозной бригаде Армении. До Санаина наш вагон стал чуть ли не местом паломничества. Беспрерывно входили в наше купе разные люди, в основном железнодорожники, несли разные продукты, напитки, беспрерывно задавали разные вопросы и т. д., одним словом, скучать не давали. Мне еще на подъезде к станции Санаин передали, что там ждет прихода нашего поезда мой брат. На станции я спускаюсь из вагона, а мне навстречу идет мой любимый брат с женой. Неописуемая радость встречи. Собрался народ, с трудом поднялись в вагон, и там опять снова собралось много людей. Такой шумной компанией мы ехали в Ленинакан. Брат меня предупредил, что в Ленинакане готовятся к встрече и что на станции будет много народа.

Поезд прибыл на станцию Ленинакан. Смотрю в окно вагона — на перроне масса людей, сотни, если не тысячи. Брат говорит: «Это тебя встречают». Я совсем растерялся. В вагон входит группа людей во главе с первым секретарем горкома партии Ленинакана Барсегяном В. Г., которого я знал еще до войны, когда он был первым секретарем комсомола города. Он предупредил, что я должен сказать несколько слов, но у меня было такое состояние, скорее растерянность, что вряд ли что-то могло получиться из этого выступления. На подножке вагона я мог только громким голосом сказать: «Здравствуйте, дорогие ленинаканцы!» Не знаю, почему-то на русском языке. Поднялся невероятный шум, крик и т. д. Стащили меня со ступенек, и по образовавшемуся людскому коридору в окружении родных и близких я вышел из здания вокзала. Оглянулся, а за нами масса людей провожают нас.