Владимир Корнилов - Искра

Заглянул на печь, ноги мои потрогал, на том успокоился.

Я, видать, перестарался, кашляя. Потому как, уходя, староста вроде бы участливо, но в тоже время и раздумчиво сказал Нюрешке:

— С купанья, похоже, застудился сынок-то. Голос совсем чужой стал…

Нюрешка, как потом сказывала, чуть не до смерти, обмерла. «Раскопал, старый! — подумала. А староста будто не заметил моей муки. — Что ж, лежи, поправляй сынка-то, говорит. Днями еще загляну…».

Колька вернулся на пятый день. Вернулся другим. Поднабрал лиха в скитальческой своей судьбе или спознал то, что непришлось еще спознать нам, но мы почувствовали: Колька — другой, не тот уже болтливый и пугливый Горюн, которого мы знали.

…Мы лежали у речки, в пожухлой после первых заморозков траве, слушали сразу и Кольку, и гул самолетов у Сходни. Как всегда, в реве поднимались они над лесом, выстраивались тройками, уходили в ту сторону, откуда по утрам светило солнце.

Колька лежал на животе, с какой-то злостью срывал сухие стебли, ломал в пальцах, когда стихал на время самолетный гул, говорил отрывисто, вроде бы нехотя:

— Ходил, где людям не закрыто. Встречу кого, зыркну: карабин на плече, по рукаву повязка — вражина, значит. Издали канючить начинаю: «Дяденька, как до деда добраться? Сиротой остался. С голоду помереть не дайте…» Кто — прикладом под зад. Кто — рукой махнет: топай, мол, не оглядывайся. В деревнях — то же, где — привечали, где — взашей… — Колька вспоминал обиды, знакомо сопел носом, хмурил повыцветшие в долгом безукрытном пути брови, — всяко бывало! Но где чуялся нашенский дух, говорил, что следовало. Про между другого, вроде бы в дороге наслушавшись, сказывал: «У Сходни, мол, немцы засидку готовят, подловить каких-то бандитов норовят…». Кто — слушал, кто — остерегал. В какой-то деревне зоркастый старик ночевать впустил. Послушал, послушал меня, говорит: «Спасибо, сынок, за вести, А до деда ты не дойдешь. Деревни тамошние все пожгли. Погостами стали те деревни. Тамошних партизан в какое-то кольцо загоняют… А ты, говорит, вертайся. Что надобно, ты и сделал. Теперь по-тихому домой иди…»

Колька опустил голову на руки, лежал, как неживой. — Что замолчал? — окликнул его Ленька.

Колька глухо, в землю, ответил:

— Людей пострелянных видел. Много. По карьерам. По полям, у дорог. И повешенных. Один в кепке, такой же, как Серега… Качаются…

Искра поднялась, подсела ближе к Кольке, положила руку ему на голову. Сказала, извиняясь:

— Прости, Коль. Не права я была, тогда, давно. До войны еще… Ты, Коль, настоящий…

После гибели Сереги и прилюдной казни Анны Малышевой, после того, что невесело поведал нам Никола-Горюн, мы как-то вдруг поняли, что не в игры играем: чуть оступишься, тут тебе и конец. И не только тебе — всей деревне, Речице родной конец, к каждому дому явится смерть в чужестранных мундирах.

Ивсе же, как ни осторожничали мы, как ни надеялись на наших людей, засевших в лесах, немцы исхитрились подловить нас.

В один извлажных осенних вечеров захлопали в стороне Сходни выстрелы.

Мы только поразошлись из землянки, где в унылом молчании переживали дошедший до деревни слух: немцы подкатили к Москве. Не верилось, а такая тоска охватила!..

И вот, когда в безрадости добрел я до своего дома, выстрелы, частые и гулкие, и ударили!

Испуганной птицей взлетел я на крыльцо, прижался к столбушке, слушал, вздрагивал от тревожных переменчивых звуков. Сердце, как после бега, стукало в грудь, и догадка долбила: «Все, пропали партизаны. Они это. Они!..»

Ох, ох, неизжитая наша наивность! Думать не думалось, что выстрелы эти начинали еще одну трагедию, попал в которую наш Никола-Горюн.

Оказалось, Никола домой не пошел. Какая-то маята душевная, как потом успел он мне рассказать, увела его от речки в поле. Не зная зачем, залез он на нашу смотровую ель. Ель высоченная росла, отступив от леса, с ее высоты видать было далеко на три стороны: и опушку с большим болотом по краю через которое еще при дедах проложили гать, чтоб ездить через лес; и саму Речицу с ее домами; и два поля с молодым березняком по дальнему бугру, за которым шел большак на Сходню, обозначенный телеграфными, столбами.

Сидел Никола на ели, где ниже вершины приладили мы для удобства дощечку, горевал, а в уме прикидывал, когда, от каких городов наши в обороть двинут? И дойдут ли в эту зиму до Речицы? Всяко о всяком думалось, а больше все староста вспоминался, как ходил он по деревне вместе с полицаем и толстым немцем из Сходни и в каждом доме твердил: «Эх, землячки-землячки, забудьте, как прежде жили. Новый порядочек пришел. Фюрер уж день назначил по Москве, по Красной, парадом пройти. Потому жить надо тихо, тогда милостью божьей еще проживем. „Каждому — свое“ — так говорит фюрер! Терпите, терпите, землячки…» — Нудил, нудил староста, и суетился, и глядел зорящим глазом. А у самого под губой — дырка вместо зуба и, как скажет «фюреру», свист получается, вроде бы насмешка. И чего вспомнился хитрый дед, догадать не догадал. А вспомнился, какая-то зацепка к тому была! Хотел что-то в уме из прежнего распутать.

Но тут и ударили за бугром у сходненской дороги выстрелы. И посыпало, и затарахтало, ракеты над лесом заполыхали. Бой настоящий!

Никола чуть с ели не скатился, подумал: «В ловушку вкатились партизаны!..» Заторопился бежать, сам не зная куда, зачем, а под елью нос к носу столкнулся с парнем в кепчонке, в ватнике, с карабином в руке. Парень вроде оторопел:

— Ты кто? — крикнул.

Колька, сам оторопевший, махнул в сторону деревни. — Да вон, из Речицы!

— А, из Речицы, — обрадовался парень. — Это — хорошо! Итут же схватился за ногу, захромал, запрыгал, сел — Ногу поранили, сволочи! — ругнулся он, морщась. — Веди-ка, малец, в деревню. Прячь. Поймают — капут!

Колька, дурея от восторга, спросил:

— Ты — партизан?!.

— А что — не похож? — спросил парень, настораживаясь, добавил, успокаивая:

— Из своих, малец, из своих…

Тогда, еще больше дурея, Колька прошептал:

— Ты — от Деда?!

Парня словно током дернуло. Уставился на Кольку, шепотом ответил:

— От Деда. Что — ждут? — опросил парень, вглядываясь в Николу, и заторопил:

— Давай, веди к своим! Слышь какой бой? Того гляди побьют наших. Укрыться-то есть где?..

— Есть, есть! — обнадежил Колька. Хотел сказать о землянке, но в какой-то миг сработало в его памяти суровое предупреждение Искры: о землянке — никому! Даже, если к смерти поведут…

Кольки прикусил язык. В суетной радости от того, что перед ним живой, настоящий партизан, усадил парня под елью, сказал в торопи:

— Погоди-ка тут. Я — мигом: туда-сюда… Парень подозрительно глянул, предупредил:

— Смотри! — погрозил карабином.

— Будь спок, — ответил Колька, как принято было между нами, мальчишками, и помчался напрямки в деревню.