Владимир Корнилов - Искра

Я рвал мешковину зубами. Леничка, понимая мое отчаяние, помогал как мог, пальцы его были в крови — пулемет он отрывал руками.

Мешковину мы, наконец, разорвали.

Когда продрались обратно сквозь кусты, толстый факельщик уже спешил с тяжелым ведром к березе. Я успел откинуть сошки, вдавил их в землю. Теперь, как в дурном сне, я и толстый фриц как будто торопились опередить друг друга. Едва я оттянул затвор, фриц из ведра оплеснул Искру. Я вжал приклад в плечо, фриц вырвал из кармана зажигалку, швырнул огонь под березу.

В почти невидимом пламени исчезло белое платье Искры. Ленька-Леничка взвыл, уткнув голову в землю.

Я в ту минуту был бесчувствен, живыми были только мои глаза и руки. Направив ствол на мотоциклы, я что было сил вдавил спуск. Звука пулеметной очереди я не слышал, но видел, как на одном из мотоциклов упал на руль мотоциклист. Другой мотоцикл, стоявший рядом, рванул с места, выкидывая из-под колес траву и землю, понесся с какими-то звериными разворотами к дороге.

Будто бомба взорвалась там, среди немцев. Бог знает, что причудилось этим тыловым воякам — партизаны, десантники или уже прорвавшиеся русские солдаты, но двух автоматчиков, словно ветром выдуло из грузовика. Краем глаза я видел, как убегали они, пригнувшись, по канаве вдоль дороги. Но вся моя ненависть оборотилась на толстого палача Искры. Нагнув бычью шею, он короткими суетными шагами сбегал вниз по откосу к машине. Пули ударили. Тяжелое его тело какое-то время неуклюже перекатывалось по откосу, наконец упокоилось в кустах.

Офицер в черном мундире успел прыгнуть в кабину, грузовик двинулся, набирая скорость. Женщины, что были в кузове, повскакали, стояли, держась за борта, с явным намерением прыгать. Не знаю, что направляло мои руки в той, казалось, уже бессмысленной жизни, но приклад я снова прижал к плечу.

Я целил в заднее колесо, подальше от стоящих в кузове людей. И грузовик встал. Женщины повывалились из кузова. От торопливости падая, снова поднимаясь, размахивая руками, они бежали к лесу.

Офицер в черном мундире выпрыгнул из машины, вскинул пистолет. Он стрелял по убегающим женщинам. Пришлось выпустить в него пули, которые еще оставались в ленте.

С каким-то тупым равнодушием я смотрел на уползающего по дороге шофера, бегущих к лесу женщин, на старика в опустевшем кузове грузовика, стащившего зачем-то с головы шапку и удивленно озирающего небо.

Попытался сказать что-то Леньке-Леничке, но молвы не было.

Я заставил себя взглянуть на березу, где осталась Искра: ствол березы устрашающе чернел.

Ленька-Леничка рыдал.

Для меня весь ужас страданий был впереди.

Много, много лет прошло с того дня, полжизни прошло, а прожитое всё, до малой малости, живет во мне. Нет покоя душе, память изранивает душу. Почему не Сереге, не Горюну, не Искре выпало жить? Почему не им — мне дано видеть солнце, сверкающие росы, слушать журчание речных перекатов, думать, любить, быть живым человеком? Кому, как не Искре, уготовано было место в жизни нынешней? От кого, как не от нашей удивительной девчонки, входило в нас, мальчишек, старание быть лучше, человечнее, не уступать насилию, упорствовать в любви к родной земле?!

Какая-то несправедливость была в том, что ВРЕМЯ, равнодушное к событиям и людям, не сберегало то лучшее, что являло себя в жизни. Без стремления к лучшему жизнь теряла свой высокий смысл. С горечью я сознавал: все, что хранит моя память, умрет вместе со мной, вместе со мной умрет и память об Искре.

Я думал о самой возможности бессмертия, и мысль моя настойчиво возвращалась к художественной памяти человечества.

Двадцать веков хранит человечество в своей памяти образ Прометея, дерзнувшего похитить у богов огонь для людей. Явился творец, прозрел подвиг самоотреченности в дерзком его деянии и сотворил бессмертный образ титана — мученика, страдающего за человечество.

Кто из творцов века нынешнего, думал я, разглядит подвиг в короткой жизни девчонки из безвестной деревушки, затерянной где-то в стороне Смоленской, сгоревшей в огне войны за неуступчивую любовь к земле, ее родившей? Нет великого без малого. Творец истинный способен и в малом прозреть великое!

Я жил ожиданием.

Как-то будучи в столице, не минул я открывшуюся художественную выставку.

В огромном, вдаль уходящем освещенном зале я медленно ходил, вглядываясь в череду полотен. Всплеска ответных чувств не испытывал. Картин было много, но в чем-то были они до уныния схожи. С фотографической неподвижностью позировали в них дома и городские жители, поля и сельчане, бледным отражением проглядывали события дней минувших, но того, что жаждала моя душа, я не находил.

Я уже настроился покинуть выставку, но в смутном ожидании еще возможного художественного откровения продолжал бродить среди стен и людей, скользил рассеянным взглядом по живым человеческим лицам, по безжизненным полотнам. В дальнем углу, где обычно отблескивали стеклом витрины с поделками ювелирных промыслов, я и прежде видел сгрудившихся людей. Но брошки, шкатулки, фарфор меня не влекли, я нарочито не подходил.

Но люди там, вдали, не расходились, стояли плотно, молчаливо. И я подошел. Из-за плеч, голов взглянул на отдельно, как-то сиротно висевшее в наклоне большое полотно и вздрогнул: с высоты, почти с небес, смотрела на меня Искра! Люди исчезли, остановилось время. Только Искра и я, одни мы были в мире, тревожно, неотрывно, радостно вглядывались мы друг в друга.

Прикосновение чужой руки вывело меня из счастливого забытья — служитель показывал на опустевший зал, приглашал к выходу.

Я задержался в столице и каждый день приходил и часами простаивал перед Искрой. Я думал, это отроческая любовь туманит слезами радости и скорби мои глаза, что память прожитых лет опаляет меня. Но перед Искрой всегда стояли люди, в жизни ее не знавшие, стояли молча, неотступно. И чем пристальнее вглядывался я в Искру, в людей, ей внимавших, тем все больше утверждался в том, какое великое творение создал художник.

Мне не надо было подтверждений в том, кто был создателем потрясающей картины. Вернуть Искру к жизни мог только Ленька-Леничка, его память, его любовь, его необыкновенный художественный дар. Через всю свою жизнь вел он Искру к этому дню и возродил из пепла страшного костра.

Искра вся была в пламени, чернели, будто на глазах обугливались края белого платья, обжигающий жар шел от огня, взвихренного до откинутых к плечу темно-рыжих ее волос, — я видел даже испепеляющееся от жары колечко волос у тонкой ее шеи. Но в самой Искре все было наперекор сжигающему пламени. Прижимая к груди съежившуюся испуганную птаху, Искра как бы выступала из огня, скидывая с себя прихватившие ее тело и рассеченные мечами пламени тугие веревы.