Анатолий Маркуша - Нет

— Что бы вы хотели?..

— Устали? — спросил Хабаров.

— Не говорите. К концу дня мы все совершенно вареные делаемся.

— Кислородное голодание, — сказал Хабаров.

Женщина поглядела на крошечные ручные часики, вздохнула:

— Слава богу, всего пятнадцать минут осталось.

— Мне нужен ваш совет, — сказал Хабаров, — и помощь.

— Да.

— Тридцать седьмой номер, лаковые, самые лучшие, на спокойном каблуке.

— Разве можно покупать лаковые без примерки?

— Нельзя, но нужно. Понимаете, чрезвычайные обстоятельства.

— У вас капризная жена?

— Это маме.

— Маме? Вашей маме? Лакировки? Простите, но ваша мама, должно быть, не очень молодая женщина…

— Не очень молодая, но это как раз не имеет никакого значения.

— И на какую цену вы хотели бы туфли: есть за четыреста, есть за пятьсот.

— Цена роли не играет, хоть тысяча рублей, были б туфли хорошие.

— Завидую я вашей маме. Подождите, — и она ушла во внутреннее помещение. Минут через пять вернулась с зеленой заграничной коробкой в руках. — Вот, лак с замшей. Черные, строгие, лучше не бывает. Пятьсот восемьдесят.

Хабаров повертел туфли в руках. Подул на лак и, наблюдая, как свертывается и исчезает туманное пятнышко на остром носке туфли, спросил:

— Вам нравятся?

— Вы еще сомневаетесь? Да это не туфли — мечта!

— Мечта? Тогда выписывайте…

По дороге в кассу он задержался у лотка с парфюмерией, купил флакон «Красной Москвы». Духи были для продавщицы. Хабаров любил делать подарки, к тому же продавщица показалась Виктору Михайловичу симпатичной.

Домой он приехал в десять минут десятого.

— Нельзя же так, Витя, — сказала мать. — Или не предупреждай, или являйся вовремя, или звони по крайней мере…

— Виноват. Внешние факторы помешали, и телефона под рукой не было. — Он посмотрел на мать, одобрил про себя ее черный вязаный костюм, заметил прическу парикмахерской выделки, скользнул глазом по ногам и строго сказал: — А что это за опорки у тебя на ногах?

— Почему опорки? Нормальные туфли, что ты болтаешь…

— По-твоему, нормальные, а по-моему — ужас. В таких туфлях из дому нельзя выходить, в крайнем случае — добежать до магазина или на рынок…

— Перестань, Витя. Откуда это у тебя: стыдно, неловко, — мать начинала сердиться, — туфли как туфли.

— А я хочу, чтобы ты была красивее всех.

— Если тебя шокирует мой вид, я могу не ходить. Не думаю, чтобы мое отсутствие кто-нибудь заметил…

— Еще чего! Пойдешь. Только переобуйся. Вот держи, — и он вытащил из-за спины зеленую коробку.

— Витя, ты с ума сошел! Это же туфли для невесты.

— Вот и хорошо. Не жмут? Мне нравятся. Совсем другие ноги.

К Алексею Алексеевичу они опоздали, и опоздали основательно: вместо двадцати ноль-ноль явились в двадцать один сорок. Компания была уже в сборе и успела поднять не один тост.

Во главе стола рядом с Алексеем Алексеевичем восседал пожилой, весьма почтенного вида полковник-связист. Место ведомого с другого боку занимала тучная женщина в темно-сером строгом платье. К ним примыкали еще двое гостей помоложе. Задавал тон связист:

— Видите ли, дорогие друзья, мы никогда ни до чего не договоримся, если не будем учитывать в каждом явлении элемент времени. Телевизионный приемник КВН казался нам каких-нибудь пять лет назад чудом. И справедливо! А что мы теперь говорим по поводу этого самого КВН?.. И тоже справедливо! Вот Елена Сергеевна ратует за распространение релейных линий. Как вынужденный этап в развитии телевизионной сети, я могу одобрить такое решение. Но пройдет лет десять — и про релейные линии никто не вспомнит. Мы поднимаем ретрансляторы на космические орбиты…

— Не слишком ли прытко — десять лет? — сказал Алексей Алексеевич.

— Нет! Не слишком, — выкрикнул полковник и хлопнул рукой по столу, — новое всегда кажется далеким…

В середине стола группой гостей верховодила дочь Алексея Алексеевича. Коротко остриженная голова, уверенный голос, властные движения. «Сразу видно, учительница», — подумал Хабаров, взглянув на эту основательную, не по годам уверенную в себе даму. Тут шел разговор литературный.

— Не знаю, как вы относитесь к статье Бушуева, но одно в ней, несомненно, ценно: в переводной литературе нельзя видеть одни только художественные достоинства и недостатки, надо еще обязательно учитывать воспитательное влияние, которое эта литература оказывает на нашу молодежь. Вот сейчас все читают Ремарка, а что в нем хорошего?

— Нина Алексеевна, чем же вам Ремарк не угодил? Это большой, умный писатель. Очень тревожный и честный…

— По-моему, я не говорила, что Ремарк плохой писатель. И если вам угодно, в том-то вся и беда — Ремарк хороший писатель, талантливый, но чему он учит наших девушек и юношей…

На дальнем конце стола разговаривали не столь активно, зато здесь усердно чокались.

Дотемна загоревший, жилистый мужчина совершенно неопределенного возраста объяснял своей соседке:

— Вы, Ксения Дмитриевна, конечно, к Алексею Алексеевичу ближе теперь стоите, но все равно вы про него не все знаете, а я знаю все. Когда мы в двадцать седьмом два месяца на Колгуеве, извиняюсь, припухали, Алексей Алексеевич похлебку из моржовых ремней жрал, а все равно острил. И я глубоко ценю в нем этот самый, как его… оптимизм. Поэтому и предлагаю: выпьемте за оптимизм!..

Анну Мироновну Алексей Алексеевич утащил на свой край стола. А Виктору Михайловичу сказал:

— Ориентируйся визуально, действуй самостоятельно, Витя.

Виктор Михайлович расположился между Ниной Алексеевной и жилистым, дотемна загоревшим мужчиной неопределенного возраста. Мужчина оказался бывшим бортмехаником Алексея Алексеевича. Хабарову налили водку. Он выпил. Бортмеханик спросил:

— А вам известно, почему на моторе два магнето ставят?

— Для надежности, — сказал Виктор Михайлович.

— Молодец. Правильно соображаешь, — сказал бывший бортмеханик, покрутил ладонью над бутылкой и тут же налил Хабарову вторую стопку.

Виктор Михайлович выпил еще и почувствовал, как исчезает скованность.

А стол делался все оживленнее, все шумней. И, как всегда в больших, в значительной степени случайных компаниях, события разворачивались неуправляемо. Не было тут ни режиссера, ни тамады. И даже при самом добросовестном стремлении к последовательности и точности, едва ли кому-нибудь удалось бы восстановить картину вечера во всей ее пестрой полноте. Стол сдвинули к стене. Замурлыкал проигрыватель. Посередине комнаты танцует несколько пар. Опершись об острый край потускневшего от времени рояля, Хабаров стоит рядом с Алексеем Алексеевичем. Старик настроен добродушно и, видимо, доволен вечером.

— Люблю, когда люди приходят. Люблю шум и бестолковщину вот таких сборищ, — говорит Алексей Алексеевич. — Нельзя все по плану, все по плану…