Анатолий Маркуша - Нет

— Ничего. Бывает… Вспомнил одну старую историю… — пролепетал Виктор Михайлович и усилием воли взял себя в руки.

Теперь Хабаров снова увидел тьму золоченого театрального зала и яркие Кирины глаза, и ее крупный рот, и тщательно причесанные блестящие волосы. Нет, он не испытал ни волнения, ни горечи, ни досады. С тех пор как он ушел из их общего дома и поселился с матерью, Кира была, кажется, единственной женщиной на свете, о которой он мог думать совершенно равнодушно.

Вероятно, сейчас, в нелепом положении распятой лягушки, думать о женщинах не следовало, но Хабаров все-таки стал думать…

В семнадцать лет он был здоровенным парнем, на вид все давали ему лет двадцать. И Виктор мучительно переживал, что, дожив до столь почтенного возраста и обладая к тому же столь заметной внешностью, он до сих пор не узнал женщину. Это свидетельствовало, вероятно, о какой-то неполноценности, тем более что окружавшие его друзья-приятели с удовольствием хвастались мужскими победами и козыряли такими интимными подробностями отношений с представительницами прекрасного пола, что у Виктора пересыхало горло и спину окатывало ознобом.

Странно, но в те годы любовь и обладание женщиной представлялись ему величинами совершенно разного порядка. Девчонки, в которых он постоянно влюблялся, никогда не становились объектами его домогательства; на этих девчонок Виктор молился, им готов был служить рыцарски, бескорыстно. Обладать женщиной означало для него нечто совершенно другое. Его преследовали видения близких отношений, сведения о которых были почерпнуты частью в медицинских книгах, частью заимствованы у Мопассана и из купринской «Ямы», но больше всего действовали на воображение слова, нашептанные более решительными товарищами.

Словом, к свершению он был готов. Нужен был объект. И, как всегда бывает в таких ситуациях, объект появился.

Через двадцать с лишним лет та женщина виделась без прикрас: рослая, крепкая, круглолицая, с кожей, чуть тронутой следами ветрянки, с пепельными, очень густыми волосами и дерзким взглядом серых некрупных глаз. Сколько ей было лет? Тогда он определить не мог, считал — порядочно, теперь, прикинув, сообразил — лет двадцать шесть, может быть, двадцать семь. Они познакомились на праздничном вечере в городском аэроклубе. Сначала Виктор танцевал с ней, потом увязался провожать. Как только остались вдвоем, полез целоваться. Сима — ее звали Симой — приняла его поцелуи как должное, целовалась с азартом, со стонами, и это было совершенно непохоже на то, что Виктор успел испытать с другими девчонками.

Был конец ноября. Мело сухим снегом. Дул резкий, пронзительный ветер. Дрожа от холода и нетерпения, Виктор шептал Симе на ухо:

— Пойдем к тебе. — Пригласить ее в свой дом Виктор не мог. Дома были мать, сестренка, и вся их семья жила в одной тесной комнате.

— Ко мне нельзя, Витенька, — едва слышно отвечала Сима и снова присасывалась к его губам.

— Почему?

— Сегодня никак.

Он не пропустил обнадеживающее «сегодня» и сразу спросил:

— А когда будет можно?

— Я скажу…

— Честно?

— Честно.

— Скоро?

— Скоро…

Он вернулся домой около трех ночи. У него болели губы, ныло все внутри, он никак не мог согреться и долго не засыпал.

Сима не обманула и через несколько дней действительно пригласила Виктора к себе. Предупредила:

— Приходи, у сестренки день рождения. Гости соберутся к восьми.

— А сколько лет твоей сестре? — спросил Виктор.

— Интересуешься? С чего бы это?

— Как с чего? Надо же сориентироваться.

— Альке исполняется шестнадцать. Так что смотри! За Альку я голову оторву!

«Сориентировавшись», Виктор купил духи «Красный мак», объявил дома матери, что идет на день рождения знакомой девочки, и в половине четвертого начал гладить брюки через газету. В пять он был готов. В четверть шестого вышел из дому.

Три часа, без дела проведенные в городе, показались скучными и нескончаемыми, как восемь томов персидских сказок.

Квартира Симы, ее родители, гости едва запомнились. Стол был заставлен всякой едой, над тарелками и судками вились какие-то малозначительные разговоры, в которых он, Витька, старался принимать приличное, ненавязчивое участие, совершенно не улавливая смысла бесцветных, невеселых слов. Кажется, он выпил какого-то вина — сладкого, противного. Но выпил немного и потому нисколько не захмелел. В десять часов отец извинился и ушел на дежурство, В половине одиннадцатого начали исчезать гости.

Сима шепнула:

— Не спеши. Сейчас все быстренько разбегутся.

В начале двенадцатого дочери прогнали мать в спальню и принялись убирать со стола. Виктор деятельно помогал таскать посуду на кухню.

Сима, как бы между прочим, сказала Альке:

— Ступай ложись, мы с Витей и без тебя управимся. Тебе завтра рано вставать.

Алька внимательно посмотрела сначала на сестру, потом на Виктора и нехорошо осклабилась:

— Ну что ж. Я не против. Только вы уж постарайтесь…

От этих слов и от подозрительного Алькиного взгляда Виктору сделалось знобко и как-то боязно, но он не подал виду, что трусит.

Когда Сима и Виктор, расправившись с посудой, вернулись в комнату, Алька уже спала на кровати, отгороженной матерчатой ширмой. В углу на старом комоде горела настольная лампа, предусмотрительно прикрытая поверх зеленого стеклянного абажура вышитым полотенцем. Виктор и Сима уселись на диване. Они опять целовались. И Виктор снова задыхался, и его опять трясло, словно в лихорадке.

Где-то, вероятно в соседней квартире, тоненько пропищали радиосигналы проверки времени. Виктор понял: двенадцать. И решил: надо действовать.

Быстрыми, плохо повинующимися пальцами обтрогал от шеи до коленок Симино тело и начал расстегивать все попадавшиеся под руку пуговицы. Сима сидела неподвижно, закрыв глаза, не сопротивляясь, но и никак не способствуя его судорожным, бестолковым движениям. Комкая шерстистую юбку, путаясь, казалось, в бесконечном трикотаже, то касаясь теплой, живой кожи, то упуская ее, Виктор внезапно подумал: «Так ничего не выйдет». И, мучаясь смущением, страшно труся, зашептал жарко и бессмысленно:

— Сима, Симочка… Ты… не хочешь?.. Да? Симочка…

— Тише, — едва слышно выдохнула Сима. — Алька проснется.

— Я больше не могу… Симочка… Ты не хочешь?..

— Ты хоть соображаешь, что говоришь? Раз бы один сказал: люблю. Или, может, не любишь?.. Может, просто так?

«Любишь»? Вопрос удивил Виктора. При чем тут любишь? Ни о какой любви он не думал. Ему не хотелось врать. И все-таки, все-таки он зашептал торопливо и бессвязно:

— Люблю, конечно… а то для чего бы?.. Разве не видишь! Люблю! — и снова стал целовать Симу, не испытывая от новых поцелуев ни возбуждения, ни радости, ни опьянения.