Анатолий Маркуша - Нет

Уезжать матери не хотелось. Конечно, она поднимала, что ее постоянное присутствие в больнице вовсе не обязательно, но просто здесь, рядом с Витей, Анне Мироновне было спокойнее.

— Все равно в город тебе ехать надо.

— Почему все равно?

— Двадцать пятого у Андрюшки день рождения. Кто-то из нас должен представительствовать: раз не могу я, значит, ты. И вообще, тебе пора уже поспать в собственной постели, отдохнуть от больничной обстановки. Еще надо попросить Рубцова подготовить машину к техосмотру и сгонять в ГАИ. Доверенность я напишу, Вартенесян заверит. Ну как — согласна?

— У меня такое впечатление, что ты хочешь отправить меня сегодня.

— Сегодня? Нет! По-моему, никакой спешки разводить не надо. Вполне можно ехать завтра, если хочешь, даже послезавтра. Кстати, когда увидишь Киру, выясни, не отпустит ли она на лето Андрюшку к нам? Летом у меня будет время с ним позаниматься, и условия не хуже, чем на любой даче: лес рядом, река и все такое… Соскучился я без Андрюшки. И мужику отцовская рука нужна. Как-нибудь поделикатней намекни, что Андрюшкино пребывание у нас ни в какой степени на Кирином бюджете не отразится.

— Витя! Этого говорить как раз и не следует…

— Но, мама, я же понимаю…

— Ничего ты не понимаешь. Не мне ей этого говорить не следует, а тебе так — про Киру! Я никогда в ваши семейные дела не вмешивалась и вмешиваться не собираюсь, но тут скажу: Кира порядочный и некорыстный человек. Не живешь с ней — не живи. Но порочить не смей. Я этого слушать не желаю.

Виктор Михайлович смутился. Он ждал: раньше или позже мать выскажется по поводу его семейных неурядиц, но никак не думал, что разговор этот возникнет здесь, в больнице. И столь резких слов он тоже не предполагал услышать…

— Однако ты больно бьешь, мама.

— Люблю сильно, потому и бью сильно…

— Лежачего?

— Не прибедняйся. Хоть ты пока в кровати еще, но уже не лежачий, Витя.

Он поправлялся. С каждым днем дела его шли все лучше и лучше, заметно лучше. И короче становились записи в истории болезни, торопливей; нет, не небрежней, а малозначительней. И все отчетливей звучал в них невидимый подтекст: «Полагается записывать — пишу, но вообще-то теперь слова мои не имеют никакого значения…»

«17 апреля. Состояние больного вполне удовлетворительное. Активен. На контрольных рентгенограммах стояние отломков вполне удовлетворительное. Центральный вывих ликвидирован.

Медленно, осторожно, прислушиваясь к собственному телу, Хабаров начал подтягиваться на балканской раме. Сначала было боязно, казалось — вот сейчас, сию минуту что-то треснет, сдвинется внутри, и тогда все начнется сначала: боли, неподвижность, неопределенность. Его раздражала слабость. И все-таки, все-таки это было здорово: он мог двигаться. Тамаре приходилось постоянно останавливать его:

— Виктор Михайлович, миленький, не надо так много сразу, не перегружайтесь, потерпите.

Он сердился, но добродушно:

— И что ты все время повторяешь одно и то же: потерпите, потерпите! Придумала бы чего-нибудь пооригинальней, а то как попугай. Ты учти — попугай хоть и разговорчивая птица, но летает невысоко…

Тамара обижалась на «попугая», потом они мирились, и все начиналось сначала.

Натягавшись резинового бинта, помучив себя на балканской раме, Хабаров придвигал пюпитр и подолгу писал на самодельных карточках: он нарвал целую стопку прямоугольных клетчатых листочков, переполовинив школьные тетрадки. Своими заметками он занимался теперь часами — перекладывал, сортировал, группировал по одному ему известным признакам.

На голубоватых клетчатых листках Виктор Михайлович записывал мысли для книги. Иногда это были очень короткие заметки — всего в строчку длиной, а иногда и более пространные рассуждения.

Хабаров писал: «Великую, даже величайшую силу в человеческой жизни имеет колея, и, пожалуй, нет ничего труднее, чем попадать в ее борозды и выскакивать из них». Писал и думал о том, что летчики, приступающие к работе испытателей, приходят, как правило, из строевых частей военной авиации, где постоянно летают на каком-то одном, определенном типе самолета, привыкают к этой машине, сживаются с ее недостатками (любая машина, как и любой человек, имеет недостатки), перестают замечать и ее сильные стороны. Для строевого летчика такое полное слияние с самолетом — достоинство, для испытателя — опасный недостаток.

Испытатель должен быстро адаптироваться в постоянно меняющихся условиях. И тут Хабаров намечал тезисы, которые считал чрезвычайно важными:

«а) Тренировать летчиков на незнакомых машинах.

б) Сводить до минимума вывозные полеты с инструктором».

И, будто заранее споря с еще неизвестным оппонентом, помечал в скобочках: «Известный риск есть. Но риск оправданный и необходимый».

«в) Истребителей обязательно подсаживать вторыми пилотами на большие машины. Предварительно — только зачет по материальной части. Зачет инженерный. Инженерный не по объему, а по подходу к предмету».

Пока еще Виктор Михайлович не представлял, куда именно ляжет мысль — в какой раздел, в какую главу книги, но был уверен: сказать об этом необходимо.

«Человеку нужна индивидуальность. Всякому человеку! Только при этом можно жить с увлечением и максимальной пользой для общества.

Мера индивидуальности, как и мера таланта, может быть различной, но если величина индивидуальности стремится к нулю, сам человек непременно стремится к скотине.

Индивидуальность надо беречь и выхаживать. Разумеется, во всех людях. А в летчиках-испытателях с особой тщательностью», — и снова, будто готовясь к спору, помечал в скобках: «Дело не в исключительности самих летчиков-испытателей и не в их привилегированном положении в авиации, а в особом характере деятельности. Мы — представители профессии, занимающейся штучной работой. Неповторимость опытных машин, неповторимость ситуаций постоянно требует разовых решений».

И дальше он выписывал столбиком фамилии своих погибших и здравствующих товарищей, проставляя против каждого имени две-три типичные черты характера. Пытался нащупать, вывести какую-то закономерность.

«Бокун — медленно думает, быстро решает.

Чижов — упрямство, мягкость, чувство юмора.

Становой — расчет, расчет и расчет… острая реакция.

Калганов — память и реакция выше всех норм.

Эйве — настойчивость, юмор, гибкость ума…»

Фамилий выписал много, «ведущих качеств» — еще больше. Но качества эти, увы, плохо согласовывались. И Хабаров заметил внизу: «Без консультации с серьезным психологом не разобраться. Пока очевидно одно: при прочих равных данных чувство юмора и гибкость ума гарантируют большие успехи в испытательской деятельности».