Анатолий Маркуша - Нет

К вечеру Анна Мироновна с ужасом обнаружила, что дома она уже три дня и решительно ничего не успела. Стала вспоминать, как прошли эти дни, и получилось, что она не протранжирила ни одного часа.

Приехала поздно. Открыла дверь, ожидая, что сейчас вот пахнет в лицо скучным запахом нежилой квартиры. Анна Мироновна ужас как не любила возвращаться в пустой дом, когда на мебели лежит едва заметный, невесомый налет пыли, когда в воздухе держится сухой присадок чего-то безымянно-мертвящего, когда с подоконников молчаливо-укоризненно смотрят подсохшие листья «бабьих сплетен», будто веревочками прикрепленные к неживым, истончившимся стеблям.

Но против ожидания дом встретил ее свежей улыбкой хорошо протертой полированной мебели и медовым блеском светлых паркетных полов, и все цветы выглядели здоровыми, хорошо ухоженными. Анна Мироновна сразу поняла — это дело рук жены Рубцова, заботливейшей Полины Дмитриевны. У Рубцовых хранились «аварийные» ключи от хабаровской квартиры.

На кухонном столе Анна Мироновна обнаружила записку: «Когда приедете, сразу звоните к нам. Если и поздно — ничего. Дадим чаю и вообще». Анна Мироновна посмотрела на часы, было начало первого. Беспокоить Рубцовых не решилась. Приняла душ, подумала: «Кофе бы хорошо выпить». Заглянула в шкаф — кофе был на месте, и сахар, и заботливо приготовленная Полиной Дмитриевной пачка несладких хлебных палочек. Знала — Анна Мироновна любит.

На другой день с утра Анна Мироновна зашла к Рубцовым. Конечно, ее заставили позавтракать и долго расспрашивали, как Витя, что говорят врачи и неужели его невозможно перевести поближе к дому. Анна Мироновна отвечала на все вопросы, стараясь как-нибудь ненароком не подать виду, что торопится.

Потом она мучительно долго ходила из магазина в магазин, разыскивая подарок Андрюшке. На прощанье Хабаров сказал:

— Ты купи дело, а не какие-нибудь там панталончики с оборочками…

Дело? В представлении Хабарова это был, вероятно, набор слесарного инструмента или какой-нибудь электрический прибор для выпиливания, в крайнем случае — для выжигания. Все эти дельные вещи в магазинах имелись, но Анна Мироновна никак не решалась выбрать что-то определенное. Слесарный инструмент казался ей грубым и большим, а электрические приборы вызывали опасения — как бы не дернуло Андрюшку током, маленький ведь еще… В конце концов она решила Купить пальто. Пальто, если и не «дело» в Витином понимании, то, безусловно, вещь полезная, а не просто игрушка, которой Андрейка позабавляется день и бросит. Но такое пальто, как ей хотелось, сначала не попадалось, а потом она вдруг засомневалась в размере… Словом, на покупку подарка ушел весь день двадцать четвертого.

Вечером Анна Мироновна позвонила Алексею Алексеевичу, но не застала. Заглянула на полчасика к Орловым и сама не заметила, как просидела у них допоздна.

Двадцать пятого Анна Мироновна сначала побывала у Рубцовых. Потом сговорилась в ближайший день-другой встретиться с Бородиным, долго и безуспешно разыскивала Рабиновича и, наконец, поехала к Андрюшке.

Пальто оказалось Андрюшке впору, но радости у него не вызвало.

— А папа говорил, что купит духовичку и научит стрелять…

— Что надо сказать? — строго перебила Андрюшку Кира. И он немедленно, как автомат, произнес:

— Спасибо, баба. Только у меня есть пальто синее и с пуговицами, как у матроса, а духовички нет. И папа давно обещал, я помню…

Кира была рада Анне Мироновне, она всегда приветливо встречала свекровь, но на этот раз держалась как-то настороженно. Не сразу, а когда Андрюшка убежал играть с соседским мальчиком, спросила:

— Ну как он?

— Сейчас лучше, а было худо. Теперь уже и садится, и ногами шевелит…

— А это надолго, Анна Мироновна?

— Что именно — надолго?

— Ну, а имею в виду, когда он сможет летать.

— Летать? Не знаю, я совсем не уверена, что он вообще сможет когда-нибудь летать… Дай бог, чтобы ходил нормально. У него очень тяжелые переломы, Кира, очень. Это я, как врач, говорю.

— А что ж он будет делать, если не сможет летать?

— Жить, — сказала Анна Мироновна. — Абсолютное большинство людей живет не летая, и ничего…

— Но я могу представить, какую он тогда устроит жизнь и себе и вам! Хабаров — не Алексей Алексеевич…

Они не закончили разговора, пришли Андрюшкины гости. Народу собралось довольно много, и Анна Мироновна деятельно помогала рассаживать, занимать, кормить ребятишек.

Перед отъездом сказала:

— Виктор говорил, что очень хотел бы взять Андрюшку на лето к нам. Вместо дачи…

— Он хочет заниматься Андрюшкой и уверен, что сможет? — немедленно отозвалась Кира.

— Хочет и очень надеется, что сможет. Соскучился он без Андрюши.

— Анна Мироновна, милая, неужели вы думаете, что я воспрепятствую? Разве за три года я хоть маленький гвоздик между ними забила? Только… только передайте ему: к вам и Виктору я Андрюшу всегда отпущу, но… к вам двоим… Вы меня поняли? И пожалуйста, не осуждайте.

Так прошли уже три дня. Целых три дня, а все, что Анне Мироновне поручил Виктор Михайлович, было еще впереди.

Алексей Алексеевич пришел к Анне Мироновне под вечер. Первым делом расспросил о Викторе, потом забавно и живо рассказал о визите к профессору Барковскому и о свидании с Севсом. Барковского хвалил, даже восхищался им, о Севсе говорил сдержанно.

— Что ж вы хотите, Алексей Алексеевич, — заступилась за Севса Анна Мироновна, — Вадим Сергеевич прежде всего Генеральный. Таким Севс всегда был и таким, я думаю, его и надо принимать.

— Верно. Но знаете, что меня удивляет: Севс не может не понимать, что, отними у него окружение сотрудников, и останутся только звание и прошлые заслуги. По нынешним временам Генеральный, даже если он гений, даже если потенциальный Эйнштейн, решительно ничего построить не может. Открыть, постигнуть, изобрести может, построить — нет. Это Севс должен понимать. И понимает! А выводов не делает.

— А какие, собственно, выводы вы хотели, чтобы он сделал?

— Я бы хотел видеть его мягче, человечней, что ли; я бы хотел, чтобы Севс принимал в расчет не только доводы головы, но и душевные, как говорится, порывы.

— Вы идеалист, Алексей Алексеевич. Голубчик, милый мой Алексей Алексеевич, если человек, скажем, глуп, ему никогда не надо говорить об этом, и вовсе не потому, что можно испортить отношения, нет! В силу своей глупости он никогда не поймет, что ему говорят правду, что кто-то может быть умнее его. Если человек, допустим, жаден, то неужели вы полагаете, что он сознает свой порок? Никогда! В лучшем случае этот человек может видеть, что кто-то другой куда жаднее.

— Значит, по-вашему, Анна Мироновна, это безнадежно?

— Что именно?