Сергей Каширин - Предчувствие любви

— Послушай, а ты… А у тебя раньше не было такого?

— Какого — такого? — не понял я.

— Ну, этого, — Николай выразительно посверлил пальцем у своего виска.

В нашей курсантской эскадрилье шутки и подначки были в ходу, и безобидные, и грубоватые — всякие, по любому поводу. Обижаться на остроумие товарищей считалось дурным тоном. Но сейчас я оторопел. Что такое? Кто подкусывает — Зуб! Да от него иногда за весь день лишнего слова не услышишь. А тут на тебе!..

— Знаешь что? — взвился я, — иди-ка ты… Ты что мутоту разводишь? Хочешь, чтоб меня из-за твоего трепа на баранье кресло повели?

Бараньим с чьей-то легкой руки в авиации прозвали вращающееся медицинское кресло. На этой вертушке врачи проверяют у летчиков чувство равновесия. Посадят, раскрутят, потом резко остановят и пальцем перед твоим носом туда-сюда, туда-сюда: смотри вправо, смотри влево, смотри вверх. А ты сидишь осоловелый, действительно как баран, — собственные глаза не слушаются. Ужасно дурацкое состояние.

— Вот и не жди, пока поведут, сам сходи, — посоветовал Николай.

— Да на кой черт оно мне нужно?! — окончательно рассердился я.

— Брось, проверишься — самому же спокойнее будет.

— Колька, иди в болото! — Зубарев пожал плечами. Гляди, мол, дело твое.

Махнув рукой, я поспешил уйти.

Построение для зачитки приказа проходило на строевом плацу, окруженном еще густыми, но уже пожухлыми кустами акации. Мне хотелось побыть одному. Я приотстал от товарищей, свернул с дорожки и побрел вдоль этой декоративной заросли.

Рядом находился стадион. Он был так огромен, что не у каждого курсанта-первогодка хватало сил обежать этот необозримый пустырь по кругу. Впрочем, спустя год все бегали и пять, и десять кругов подряд. И хоть бы хны.

А как же иначе? Летчик прежде всего спортсмен.

Справа, неподалеку от стадиона, высились белокаменные казармы. За ними были видны многоэтажные здания учебного центра, или, как мы его называли, учебно-летного отдела, а сокращенно — УЛО. Еще чуть дальше, напоминая чем-то старинный особняк, стояло в окружении тополей и берез строение штаба. На его выкрашенном в зеленый цвет фасаде уже издали можно было прочесть лозунг: «СОЦИАЛИСТИЧЕСКАЯ РОССИЯ ДОЛЖНА ИМЕТЬ СВОЙ ВОЗДУШНЫЙ ФЛОТ!» Слова этого ленинского завета, насколько мне известно, были выложены здесь из красного огнеупорного кирпича еще при основании училища. А у парадного входа по обеим сторонам, как часовые на вечном посту, бессменно и сурово стояли две черныа авиационные бомбы. Огромные, каждая высотой в полтора человеческих роста и весом в пять тонн.

Посмотришь на них — сразу ясно: наше училище — бомбардировочное. Однако при виде их думалось и о другом: какое это грозное, какое страшное оружие! Бомбы такого калибра наша авиация применяла в годы войны лишь для поражения особо значимых целей.

Упираясь в облака, над громадами домов торчала пузатая башня водокачки. Чуть поодаль, как могучий паровоз, дымила своей высоченной трубой гарнизонная электростанция.

Слева цинком и стеклом сверкали крыши просторных, построенных еще в довоенное время аэродромных ангаров. В их широкие раздвижные ворота запросто вкатывались тяжелые двухмоторные бомбардировщики. От этих ворот и до самого горизонта расстилалось так называемое естественное летное поле. А попросту — обыкновенная степь, ровная, как стол, и первобытно-пустынная. Оттуда тянул вполне современный ветерок, напоенный ароматами бензина и машинного масла.

Был конец сентября, но погода еще стояла теплая, сухая. Солнце в небе достигло своей высшей точки. Где-то вдалеке чуть погромыхивало. Может быть, на военном полигоне, а может, в грозовых тучах. Над притихшей землей стоял душный полдень двадцатого века. День переламывался пополам.

Хотелось тишины и одиночества. Страшно гордый и вместе с тем недовольный собой, я шел, не разбирая дороги, мысленно споря и с моими друзьями-приятелями, и с самим собой. Я уже не злился на Пономаря и тем более на Николу Зуба. Какое у бедняги было обескураженное выражение лица!.. Я сам виноват: изо всех сил пыжился, а чего добился? Эх ты, пуп земли, не сумел даже отшутиться. В бутылку полез. Ну, смеялись, ну, подначивали, а ты бы не смеялся, если бы, скажем, тот же Зуб на плацу этакое отчубучил? Впрочем, это мелочи.

А что? Стал летчиком? Стал. И не каким-то там воздушным извозчиком, пилотом захудалого транспортника, а летчиком военным! Событие это или не событие? Для меня — да. Пусть не такое, чтобы давать в честь его артиллерийский салют, но весьма к тому близкое. Трус летчиком не станет.

Сегодня я лишний раз убедился в том, что нельзя быть мямлей, тихоней, скромником. Разговоры об этом в эскадрилье возникали часто, и Зуб однажды ввернул общеизвестное: «Скромность украшает…» А Пономарь, не моргнув глазом:

— Только не летчика! Летчику от нее — один вред.

Он не раз с жаром распинался перед нами, развивая эту мысль. Дескать, представьте, в наше воздушное пространство вторгся чужак. Был такой случай? Был, и не один. А сейчас положение особо опасное. Вон по радио сегодня передавали — я сперва собственным ушам не поверил. Шутка ли, нашлись за кордоном умники, которые призывают сбросить атомную бомбу в самом центре Кремля! И ладно бы кто-то где-то там сгоряча сболтнул, а то ведь напечатали об этом, по радио диктор газету читал.

— Так вот, — все больше возбуждаясь, продолжал Валентин, — встречаю я в небе самолет. Гляжу — опознавательные знаки не наши. Догадываюсь, что у него на борту, и… — Подчеркивая ответственность момента, он сделал паузу и понизил голос: — Ну, не то. чтобы в поджилках ослаб, а просто мне как-то неуютно стало, и я застенчиво медлю за мимолетной тучкой. И это, — на губах Пономаря появилась ироническая полуулыбка, — в обстановке, когда все решают секунды! Хорош бы я был со своей скромностью, а?..

Спорили мы тогда долго, и я не во всем с ним согласился, но кое в чем он, по-моему, был прав.

В самом деле, кого из летчиков назовешь тихоней? Про кого из моих друзей можно сказать, что он и мухи не обидит? Да любой из них счел бы такой комплимент насмешкой. Тот же молчун Коля Зубарев. А уж Пономарь… Да он сам взорвался бы, как атомная бомба.

Не ради беззаботного порхания по небу освоили мы профессию воздушного бойца. В ней крайности на каждом шагу, в каждом полете, и не пристало нам встречать опасности, скромно потупив глаза. Так что и я не хочу и не стану выставлять себя скромнягой.

Со дня на день мы ожидаем распределения по строевым частям. В какой-то из них начнется моя самостоятельная жизнь, и тогда…

Что тогда — подвиги?

А почему бы и нет? В военной авиации служу, не где-нибудь.

В каком роде войск больше всего Героев? В авиации. А дважды Героев? Тоже в авиации.