Сергей Каширин - Предчувствие любви

Пономарев, облокотившись на спинку переднего кресла, прицелился в Николая снисходительно-ироническим взглядом. Нетрудно было понять, чему он усмехается. Ежедневная физзарядка, обтирания до пояса холодной водой и снегом, упорство в учебе — все это шло у Зубарева от одного желания: приобрести те качества, которых он не имел. Суворов, мол, тоже от природы был слабым, даже болезненным, однако сумел закалить себя для суровой ратной жизни.

— А у нас, товарищи, — Николай на минуту запнулся, не решаясь, очевидно, произнести следующей фразы, но тут же поборол свое смущение и твердо закончил: — У нас есть на кого равняться, есть с кого брать пример. И прежде всего я имею в виду наших фронтовиков. И тех, чьи имена известны всей стране. И тех, вместе с кем мы служим в эскадрилье.

Все дружно и громко захлопали. А капитан Коса, растроганно улыбаясь, опять свою мову вспомнил:

— Ось яки у нас парубки! Вот какая у нас молодежь!..

— Выступать-то они мастера, — снисходительно возразил ему Карпущенко. — Только ведь болтать — не летать…

Зубарев уже собирался сойти с помоста, но вдруг остановился. Все тотчас заинтригованно притихли. А он, словно спохватясь, сказал:

— Выступал я не ради выступления. Я выполнял комсомольское поручение. А хотелось бы послушать более достойных. Старшего лейтенанта Карпущенко, например. Или еще кого.

— Правильно! — раздалось из зала. — Просим Карпущенко.

— Михаил Григорьевич, — поднялся капитан Зайцев. — Пожалуйста.

— Нет, нет, — запротестовал Карпущенко. — Никаких подвигов я не совершал. И потом, — он ухмыльнулся, — мне поручения не давали, я не готовился. Словом, не могу…

К трибуне вышла лейтенант Круговая. И хотя мы уже знали, что она присутствует здесь, ее появление на сцене всех несколько удивило. Она-то о чем поведет речь? Ей сподручнее было бы участвовать в диспуте о любви!

Валентина, видимо, поняла, о чем мы подумали, и заговорила застенчиво, мягко, но тем не менее решительно.

— Я не летчик, — начала она. В зале засмеялись, вспомнив, наверно, реплику Карпущенко, и Круговая покраснела, стала оправдываться: — Я в том смысле, что не мне судить о летной работе. Кто как летает и как надо летать, разберутся и без меня. А я о другом. И чтобы не ходить вокруг да около, скажу прямо. Мне очень не понравилось выступление комсомольца Пономарева. Не выполнил он комсомольского поручения. То есть к докладу не подготовился. И потом этот, простите за прямоту, хвастливый тон. Абсурд, товарищи! Едва начав самостоятельно летать на реактивных самолетах, он уже заявляет: «Мы летаем не хуже других. А подвернется случай — и подвиг совершим». Вот в чем он видит счастье своего летного призвания. А если случай не подвернется? Тогда, выходит, и летать я служить не стоит? Так, что ли? В чем же тогда, по-вашему, счастье? А вот моя бабушка…

Я подивился: умеет Круговая выступать! Вон как повернула — все вдруг посуровели, задумались.

— Мы с бабушкой давно вдвоем, — рассказывала Валентина. — Мама, отец, два старших брата — все на фронте погибли. Сама, помню, сижу на уроке русского языка, вдруг как грохнет — и тьма. Очнулась уже на носилках. Оказывается, тяжелый немецкий, снаряд в нашу школу угодил. Полкласса погибло. А одна девочка без ног осталась…

Я украдкой взглянул на Пономарева. Валентин нервно приглаживал ладонью свои рассыпающиеся волосы. Волнуясь, он всегда вот так старался прикрыть белеющий над левым ухом давнишний шрам. Тоже — метка войны.

А у кого из нас нет этих страшных меток! У одних — на теле, у других — на душе. И останутся они на всю жизнь.

— Не хочу вспоминать… Не могу вспоминать и — не могу не вспоминать! — говорила Круговая. Она тоже разволновалась, и в ее голосе послышалась затаенная боль. — Бывало, как ночь, так налет за налетом. До самого утра — гул: у-у-у!.. Потом-то нас вывезли. Спасли. Нас, ленинградских детей, так и называют: спасенное поколение. А я все равно до сих пор боюсь темноты. И сирены боюсь…

Она, значит, ленинградка. А Пономарев — из Курска. А Лева Шатохин — из Гомеля. Оба они тоже были в эвакуации. Нас у матери — четверо, выехать мы не сумели. Собрались, да поздно: железная дорога оказалась перерезанной. Впрочем, так или иначе, все мы — спасенное поколение. Нас, разгромив фашизм, спасла наша армия…

— А сейчас? — гневно спросила Круговая. — Сейчас что творится? Когда дежуришь, только и слышишь: опять летят! Да кто же они, эти летуны? Ни свет ни заря вскакивают, подвешивают атомные бомбы и — к нашим границам. Да люди ли это? Или у них матерей нет? Или детей нет? Или они уже забыли ужасы Хиросимы и Нагасаки? Ведь из-за них, из-за этих, мир сейчас живет на грани войны.

— Для того мы и служим, чтобы не дать им распоясаться, — отвечая на вопросы Круговой, заметил капитан Зайцев.

— Вот! — Круговая благодарно взглянула на замполита. — Об этом и я… Когда в военкомате мне предложили послужить в армии, я сначала заколебалась. А моя бабушка… — Валентина смущенно запнулась, но тут же выпрямилась, вскинула голову: — Моя бабушка и говорит… «Раз ты нужна — иди. Благословляю. Береги мир. И пусть это будет твоим подвигом!»

— Нашим подвигом! — подчеркнуто громко сказал Зайцев. — Подвигом всей нашей армии, всего народа. Не дать холодной войне перерасти в горячую, выиграть мир без кровопролития — вот в чем мы должны видеть свой главный подвиг!

Тихо-тихо стало в зале. А Круговая кивнула и застенчиво улыбнулась:

— Спасибо, товарищ капитан. Не решалась я произносить такие слова вслух, а теперь скажу. Мне, признаюсь, очень приятно, что на нашу службу в армии люди смотрят как на подвиг. И я горжусь тем, что служу в армии… В такой армии, которая находится на переднем крае борьбы за мир во всем мире.

Ну, тут она, на мой взгляд, выразилась несколько напыщенно, даже высокопарно. Служба — это все-таки будни, а в повседневных, будничных делах не все можно назвать героическим. Тем не менее и замполит, и комэск, и капитан Коса, и все присутствующие восприняли ее взволнованную речь с нескрываемым удовлетворением. Как только она закончила, сразу несколько человек подняли руки, прося слова. А выйдя к трибуне, каждый считал своим долгом сослаться на ее выступление. Вот, мол, как сказала лейтенант Круговая, мы не должны забывать, ради чего служим и какой подвиг вершим.

Пономарев сидел, точно замороженный, добела закусив губу. Видать, сильно переживал. Кого ни послушай, все Круговая да Круговая. Как будто она и доклад делала.

А может, ему попросту неловко было. Раньше-то он в нашем кругу отзывался о ней не очень лестно, а она теперь явно затмила его и перед нами. Никто из нас больше не поверит его хвастливым выдумкам. Уж это-то он понимал отчетливо…