Елена Ржевская - Рассказы

Он пододвинулся к ребятам, присел на корточки, стукнув об пол прикладом, порылся в кармане гимнастерки, вытащил рублевку и бросил ее в кучу мелочи. Мальчишки заерзали, передали ему четыре одинаковые телячьи кости. Кладешь на ладонь, подбрасываешь. Как лягут на пол, бугорком ли кверху или гладким боком?

Он бросил, мальчишки крикнули:

— Два! — И старший забрал кости и тоже бросил.

— Три! — ахнул младший.

А старший показал на карман солдата и сказал:

— Приваривай.

Солдат вынул еще рублевку и опять бросил кости.

— Свара! — закричали мальчишки.

— Ничья, что ли? — спросил солдат. Он поднялся и простился. Женщина вышла на крыльцо показать ему дорогу.

— Тропой пойдешь через лес, там обратно на бойкую дорогу выйдешь, и первая деревня как раз Заложье будет.

Солдат поблагодарил и пошел.

— А что, скажи, немец не вернется? — спросила его, осмелев, женщина.

Солдат остановился и покачал головой.

— Нам отступать нельзя.

— А дорога ведь стала, — сказала женщина.

— Стала, — подтвердил солдат.

— Ни пройти, ни проехать. Теперь пока все стает да подсохнет, месяц, а то и больше пройдет. А ведь вам еду подвозить надо.

— Надо, — сказал солдат. — Без табаку туго.

Мимо по дороге вели раненых лошадей в ветеринарный батальон. Большие артиллерийские лошади одичали с голоду. У канавы они останавливались и отказывались идти.

— До клевера не дотянут, — глядя на них, сказала женщина, — а овса нет. Резали бы их да армию кормили. Если поварить дольше — не жестко.

— Нельзя, — сказал солдат, — строжайший приказ беречь их до последнего. Виновных под суд.

Он пошел.

— Вот и ты пострадал, а пешком идешь, — сказала она ему вслед и покачала головой.

— Ничего, мать, не печалься, — ответил солдат, — от пешки нет замешки.

Тропинка шла лесом. В лесу связист снимал шестом линию с деревьев. Другой шел ему вслед, на животе у него в открытом деревянном ящике вращалась катушка, накручивая провод.

— Связь сматываете? — спросил солдат. — Далеко я забрел.

Тропинка кончилась. Солдат вышел на большак. Стрелка показала: два километра до деревни Заложье. Солдат остановился и перевел дух.

У дороги лежала полураспряженная лошадь. Под деревом на куче наломанных веток сидел пожилой боец-ездовой.

— Подымется? — спросил про лошадь, подходя к нему, солдат.

Ездовой покачал головой.

— Обожди, недолго осталось.

Солдат глянул на наполненный снегом котелок у ног ездового.

— Н-да, — протянул он.

Опустил левое плечо, и ремень с винтовкой сполз к земле. Он удержал винтовку, прислонил ее к стволу дерева и присел рядом.

— Закурим, — сказал он и достал из кармана шинели махорку, что отсыпал ему комроты.

Ездовой надвое разорвал газетинку и свернул по цигарке — солдату и себе.

Солдат прислушался, как гудят провода вдоль дороги.

— В ушах пищит, — сказал он.

— В ушах пищит у того, кто поросенка съел, — сказал ездовой, — есть у нас такая пословица.

Солдат поглядел на лошадь.

— Если поварить хорошо — не жестко.

Морда лошади была обращена к ним. Грустно, обреченно вздрагивало короткое веко. Ездовой встал, прошел к саням в набухших водой бурых валенках, стал снимать с винтовки ножевой штык.

— Обожди, — сказал ему солдат, — под суд пойдешь.

Ездовой передумал, сунул винтовку снова в солому и вернулся под дерево.

— На передовую чудом дотащились, обратно никак, — сказал он. — Третий час будет, все сижу тут, за ней присматриваю. Что делается, — продолжал он, кивнув на дорогу, — дорога какая. А все едут. Машины застревают — гонют лошадей, на собаках везут, на себе тянут.

— Это верно, — сказал солдат, — нам отступать никак нельзя.

— Кончилась, — проговорил ездовой, глядя на лошадь.

Солдат не слышал.

— Нам отступать некуда, — продолжал он. — Волга сегодня тронулась, а наши на той стороне. Теперь сам понимай.

— Это точно, — сказал ездовой. Он встал, отворотил на себя оглоблю и повесил на нее котелок со снегом.

— Зажигай, — сказал он солдату, выдернул из саней пук соломы, бросил под оглоблю и взялся за сучья.

1942–1946

— Пришли, что ли? — переспросил инженер. — Пришли, — ответил Рябов, — это мой дом.

Рябов пропустил инженера и младшего воентехника вперед, вошел в дом последним.

У окна старуха вязала сак.

— Присядь, желанный, — сказала она инженеру и юбкой обтерла скамью. — Мы нездешние, мы погорельцы.

Девочка на печи сбросила одеяло и села, сомкнув колени.

— Папа, — позвала она.

Рябов погладил ладонью колено девочки и полез в карман за сахаром.

— Все хвораешь. Чего же это ты, Надежда? Дверь отворилась.

Старуха толкнула инженера под локоть.

— Хозяйка, — хихикнула она и прикрыла рот саком.

Инженер стряхнул под лавку пепел с папиросы и поглядел на дверь.

— Здравствуй, Матрена, — сказал Рябов, — я пришел. Она с порога поклонилась, молча и не снимая коромысла с ведрами.

— Это мое начальство, — он показал на инженера, — и это.

Младший воентехник привстал. Она снова поклонилась.

Из передней комнаты вышла рыжая девушка-связистка.

— Что за люди здесь? — спросила она громко.

Инженер закашлялся.

— Из трофейного отдела, — ответил он и спрятал мундштук. — Тут неподалеку от вас сбитый немецкий самолет сгорел. Вот мы и идем туда освидетельствовать останки. Немного посидим и пойдем.

— Тут все в порядке, — протянул младший воентехник.

Матрена медленно двигалась по дому, ступая на пальцы босых ног, прямо держала голову на высокой шее.

Поклевывал пол маленький пестрый цыпленок. Было их восемь. Наседку отлучили, чтобы несла яйца. Наседка неслась, а цыплята умирали. Остался последний. Жил он один, пятнистый такой, невеселый.

Матрена поставила на стол сковороду, положила ложки.

Цыпленок попал в луч солнца, взъерошил перья, присел и остался сидеть на полу, похорошев от тепла.

Рябов положил ложку, вытер рот полотенцем и вышел в сени. Матрена вышла за ним. Он взял ее за руку и потянул за собой по ступеням во двор.

Двор крыт соломой. Высоко на шесте сохнут припасенные на зиму березовые веники. Под самой крышей немец зимой прорубил окно, приставил лестницу и вел наблюдение.

Рябов ногой отворил дверь кладовой, пропустил Матрену. На земле в деревянном корыте доверху — очищенный овес, на низком чурбаке — колода карт.

— Ты гадать сюда ходишь?

Он взял ее за руку, а другой колючей ладонью накрыл ее белое, сбереженное от солнца лицо.

— На кого гадаешь, Матрена? Молчишь что? — спросил он громче и принял руки.

Он стряхнул колоду карт. Карты разлетелись, легли на земляной пол и в корыто на овес.

— Не надеялся так повстречаться, — сказал он, присел на чурбак и утер рукавом пот со лба.