Елена Ржевская - Рассказы

И это правда.

Я полистала рукописный справочник по Ржеву. «Детских домов — один. Имени Луначарского. Каретная улица, 14». Проследила по плану Дусин маршрут с Казанского кладбища мимо меченных черным карандашом майора — разрушены бомбой или снарядом — старых, дореволюционных лабазов, через школьный двор с молодыми яблонями, по немощеной Каретной. Я вела пальцем вдоль четного ряда и остановилась в смятении. Позвала майора, показала: на плане дом № 14 был перечеркнут накрест карандашом — разрушен бомбой или снарядом.

Секунду мы смотрели в лицо друг другу. Потом майор молча попробовал бритву на ногте.

— У нас выбора нет, — жестко сказал он. — Семнадцатая эсэсовская дивизия прибыла в полном оснащении, а у нас никаких данных, где они сосредоточивают артиллерию. А о детдоме она все равно узнает. Днем раньше или позже. Так хоть пользу человек принесет.

Танкисты волокли по улице молоденькие елочки из ближайшего леса — для маскировки машин.

Я бродила по деревне, и никакие дельные мысли не шли мне в голову. Дуся, Дуся. Заградчики не загребут, так разведчикам попадешься. Не ходи, глупая, возле войны.

Может быть, ее нет уже в деревне. Скрылась, и ладно. Но подозрительно дымилась банька, что пониже нашей избы, у ручья. Я толкнулась в запертую дверь. Дусин голос выспросил из-за двери, кто тут, и меня впустили.

Пар валил сюда, в предбанник, из другой, внутренней двери, куда скрылась голая Дуся. Я стянула сапоги и прошла по настеленным жердочкам за ней.

— Затворяй! — крикнула мне Дуся и плеснула воды из ковшика на раскаленные камни.

В парной мгле я видела Дусины короткие, тупые ноги, грубо схваченный вдоль и поперек рубцами кесарева сечения живот, шею с намокшей веревочкой. Она блаженствовала. В ней была сейчас какая-то звероватая женственность, особенно в ее лоснящейся, выпуклой, розовой спине.

— Что выдумали! Кому-нибудь сказать — на смех. «Окромя тебя, Дуся, некому», — передразнила она майора. — Да у вас цельная армия солдат. А что придумали. О-ой! Невестке моей рассказать, она б обхохоталась.

Теперь я сообразила, видя крест кесарева сечения на ее теле, почему она говорит о сыне: я его из живота родила.

— Гляди сюда, — сказала она и пригнула голову. — Все волосья — косячками. Это от бомб. Как бомбят, волосья от страху обламываются.

Я поняла, что ей страшно, но она не отступится — настал ее денек. Ее уже прихватило, понесло, и она только отнекивается, а сама примеряется, чтоб идти в Ржев. Откуда только майор все это знает.

Дуся опять стала мыться, оплескиваться из шайки, фыркать и блаженно повизгивать.

Значит, так: старообрядческое Казанское кладбище на крутом берегу Волги. Два громадных замшелых креста на купеческих могилах прошлого века. Таких огромных нет больше на всем кладбище. Бутылочка машинного масла у Дуси, вместо гарного, чтобы засветить на одной могиле лампадку и для верности — на другой. И все. Больше нам от нее ничего не требуется. Только б добралась до кладбища и засветила.

— Раздевайсь! — крикнула Дуся. — Спину потру.

Я не стала раздеваться. Села на корточки — внизу у пола было прохладнее, и легче дышалось, и не так ело глаза.

Куда это она направляется? В детдом идет имени Луначарского, к Сергунчику. Зачем крюк дала на кладбище? Лампадку засветить — божье дело, — чтоб сыночка невредимым застать. И пойдет она дальше пробираться на Каретную улицу к дому номер четырнадцать, меченному черным крестом на плане у майора.

— Теперь кваску бы. Хорошо! — сказала Дуся. Только бы вспыхнули лампадки. Кому надо, увидит.

Будет знать: пора заступать на смену погибшим. И опять к нам понесутся сигналы и будем бить прямой наводкой немецкую артиллерию.

Дуся прошлепала мимо меня с пустой шайкой и стала наполнять ее горячей водой из чана, стоя ко мне боком, — коротышка, спина гнута, ключица наружу выступает.

— Ты бы уходила отсюда. — Я сказала, и самой мне стало страшно.

Дуся быстро обернулась и, пригнув серую от непромытой золы голову, изучала меня.

— Чегой-то ради?

Подняла шайку над головой и окатилась, обжигаясь, охая, брызгаясь.

— Послушай, может, детей там нет, может, их в тыл отогнали, а дом, может, сгорел. Куда же ты пойдешь?..

Она подскочила ко мне с мокрым, искаженным лицом, по ключицам текли струйки воды, медный крестик трясся на груди.

— Ты — чокнутая! А у меня сынок есть, Сергей Иванович! Во Ржеве он! Ждет меня. Что? Поняла?

Я ничего не ответила, ушла в предбанник, обулась — и на улицу.

Пыриков сидел на подножке полуторки, завернувшись в плащ-палатку, и курил. Ему предстояло провести Дусю через передний край до нейтральной полосы.

На крыльце рослая женщина в клетчатой юбке — председатель колхоза — «занаряжала» своих бригадиров. Они сидели вокруг нее на ступеньках, все в платочках, завязанных под подбородком, переговариваясь:

— По косогору, где лен, немец бузует из минометов.

— Убьют, забота не наша. Убьют, так закопают.

1963

Меня разбудил стук в окно. Я соскочила на пол с хирургического стола, оставленного здесь медсанбатом.

— Товарищ лейтенант, — приглушенно звал снаружи Подречный, — майор вызывают. Срочно!

Быстро одевшись, я вышла на крыльцо. Подречный ждал, привалившись к стене.

— Что случилось?

— Немца привели, допрашивать будут.

Мы пошли, спотыкаясь в темноте о корни. От свежего воздуха расхотелось спать. Кругом на хуторе стояла тишина. Не доходя до дома, я различила на лавочке две фигуры.

— Степка-повар с молодухой. Она у вас за стеной живет, — зашептал Подречный и неожиданно затянул:

— Стой! — оборвал его часовой. — Распелся. Нашел время.

Он поздоровался. Это был младший сержант, молодой парень, по прозвищу Ваня Мокрый.

— Весна! — сказал он. — Возрождение, товарищ лейтенант, все возрождается.

Мы вошли в дом. Майор Гребенюк шагал взад-вперед по комнате. Ярко горела керосиновая лампа. На лавке у края стола сидел немец. Он отхлебывал остывший чай из большой алюминиевой кружки Подречного.

— Пришлось поднять вас, — сказал майор, пододвигая мне табурет, — разведчики «языка» в мешке приволокли.

Он присел на край кровати, на которой лицом к стене спал капитан Петров.

— Поторопимся, — сказал майор, — немец ранен.

Немец опустил в карман кусок хлеба, собрал пальцами хлебные крошки, захватил их в горсть и поднял голову. Молодое, чрезвычайно бледное лицо.

Он уроженец Саксонии, девятнадцати лет, из крестьян, десять дней, как прибыл с маршевой ротой на фронт.

Майор задавал пленному вопросы о расположении дзотов, о вооружении, стыках, обозе. Немец отвечал с готовностью все, что знал, но знал он очень мало, и, замечая, что не заинтересовывает майора, он говорил вяло и отирал рукой сухой лоб. Потом вдруг горячо стал просить, чтобы ему поверили: он еще ни разу не стрелял в русских солдат.