Сергей Русанов - Особая примета

— Эр-р-р-ре-ке-ке-ке-ке!.. — прогоготал дикий, отчаянный голос над самой его головой.

Петренко быстро встал на колени и схватился за пистолет, напряженно всматриваясь в темноту. Вот какая-то тихая возня в камнях неподалеку, шорох, шелест… И опять, но уже где-то далеко, в тундре — такой же- гогот, издали похожий на барабанную дробь, и за ним странные звуки, будто вавакал огромный перепел. Что за чертовщина? Кто это перекликается? Вдруг в каком-нибудь метре от его лица на камне появилась крупная белая птица, такая белая, что он хорошо рассмотрел ее в темноте. Она яростно ударила крыльями и дико, торжествующе загоготала, залилась…

— Фу ты, бесова тварюка, это же, должно быть, белая куропатка. Сколько их здесь!..

Теперь уже с разных сторон и расстояний откликалось реготание белых петухов, но сосед Петренко, видимо, разглядел его и убежал под скалу, в мох, где исступленно заливался, хлопал крыльями, вавакал… А вот — и тоже со всех сторон, точно в серебряные трубы, затрубили журавли… Удивительно! Правда, страна непуганых птиц! Подполковник успокоился и заснул под этот весенний концерт.

Когда он проснулся, было совсем светло, ярко пылала заря и все гудело, словно где-то неподалеку клокотал, булькал и шипел огромный кипящий котел.

Вот эти звуки знакомые — это тетерева токуют. Петренко вылез из мешка, поеживаясь от легкого утреннего морозца. На побелевшей от инея тундре творилось что-то невообразимое. Бормотание, чуфыкание, курлыкание многих десятков голосов; хлопали крылья, темные точки непрерывно подскакивали в воздух и опять падали вниз. Петренко взял бинокль: батюшки мои, да тут их добрая сотня! Чудесная оптика приблизила к нему больших иссиня-черных птиц с красными бровями и хвостами лирой. Одни, замерев на кочках, с вытянутыми вдоль земли шеями, поднятыми, распущенными хвостами и раскинутыми крыльями, самозабвенно бормотали, другие дрались, взлетая в воздух, как петухи, или таская друг друга за шеи, третьи гоняли побежденных противников… Петренко не был охотником, — но невиданное зрелище захватило его, он не мог оторваться от бинокля и не слышал шагов за спиной. Богоев окликнул его. Петренко обернулся. Капитан стоял перед ним красный, веселый, в расстегнутом полушубке, с трудом удерживая в протянутой руке двух огромных глухарей, связанных ивовым прутиком за орлиные бледно-зеленые носы.

— Ой-ой-ой! Вот это добыча!

— Ну и ток! Никогда не видал такого. Побольше двух десятков слетелось, дерутся! Жаль, что снега в сосняке порядочно, побоялся наследить, прошел только краем тока, по воде. А то бы можно еще к двум — трем подойти. Впрочем, куда их? Пересилил свою жадность, бросил. И то полные сапоги воды набрал. А тут-то что делается?! Вот косачей навалило!

— Да, я уже давно любуюсь..

— Видимо, со всей округи собрались. Что значит — нетронутый ток. Тут ведь никто и никогда не стрелял! И все-таки смотрите, где токуют — на самой воде, туда ведь и не пройдешь, да и шалаша не поставишь. А вот сюда- то посмотрите!

Богоев указал назад, на воду.

Пять огромных белых как снег птиц виднелись почти на середине озера. Петренко навел бинокль — лебеди! Они то плавали, красиво изогнув длинные шеи и парусом приподняв маховые перья, то вдруг начинали купаться, разбрызгивая воду ударами могучих крыльев.

— Ну и край! Здесь поневоле станешь охотником.

— Конечно. Я в десять лет уже рябцов силками ловил. Мой ведь дом недалеко — вот в эту сторону, — он указал к югу, — каких-нибудь полтораста километров. Если бы не война, — наверное, так бы и остался рыбаком и охотником.

— А при чем война?

— Как же? Пошел партизанить, потом попал в армию, окончил школу и здесь же воевал лейтенантом.

— Да сколько же вам было?

— Начал войну шестнадцати, кончил — двадцати. Чего я тут не насмотрелся! В сорок втором году я был в отряде полковника Палли — ходили по финским тылам. Вот человек был! Прирожденный воин. Любил говорить: «Я, говорит, финн, но не белофинн». Не любил их — страшное дело. На той стороне — у финнов, значит, — родной брат его служил, тоже полковник и тоже отрядом командовал. Не знаю точно, что там у них были за счеты. Только между нами шел разговор, что этот брат в восемнадцатом, что ли, году повесил жену нашего полковника, коммунистку, — она работала в подполье и попалась. Она, значит, погибла,

а полковник сидел в тюрьме, потом бежал в Советский Союз. В общем — верно не скажу, но охотились они друг за другом — эти братья… Один раз, значит, мы его прихватили с небольшой группой шюцкоров на хуторе. Перебили всех, только он один и ушел— на лыжах. Гнались — не догнали, а он старше нашего полковника. Ох, тот ругался, что упустили, — полковника-то самого с нами не было. «От меня бы, говорит, ни за что не ушел». Майор — доктор наш — спрашивает: «Неужели стали бы стрелять в брата?» — «Сдался бы, так не стал стрелять; только он мне не сдастся, знает, что немедленно повешу. И он меня повесит, если поймает».

— Ну и что же?

— Ничего. Слышал потом — этого брата будто бы убили под Печенгой, столкнуться им, значит, так и не пришлось.

Рассказывая, Богоев быстро орудовал у разгоревшегося костра: подвесил чайник, раскрыл консервы, развесил на палочках мокрые портянки, ловкими привычными пальцами начал ощипывать вчерашнего косача. Едва они успели позавтракать, как погода внезапно испортилась. Ветер, повернул и усилился, принес низкие тучи, пошел дождь, потом крупа. Вода в озере потемнела, все кругом стало тоскливо и мрачно. Шалашик, сооруженный из чахлых сосенок, сильно протекал — рубить еловые ветви на гриве Богоев не решился, чтобы не оставлять следов присутствия человека. С вечера уже нельзя будет жечь костер — хоть и мало вероятно, а все же этой ночью Кларк может появиться.

Вечер пришел такой же ненастный, печальный. Кое-как поужинав, Петренко и Богоев еще засветло забрались в спальный мешок и тихо разговаривали. Темнело. Вдруг Богоев насторожился:

— Стойте… Послушайте…

Оба прислушались, но было тихо, только ветер свистел в макушках сосен да шлепала о гранит мелкая волна.

— Что такое?

— Рубят где-то… только далеко. Чуть-чуть ветер донес…

— Если ветер донес — значит, из-за озера, от границы?

— Выходит так. Но ничего больше не слышно, да и некому там рубить. Послышалось, наверное, а может быть, капли падали…

Скоро они заснули.

Их разбудил зычный гогот гусиного каравана, опустившегося на мох покормиться клюквой. Богоев, не вставая, высунул голову из шалаша. Было совсем светло, ярко горела заря на почти безоблачном небе, последние тучки уходили к северу, гонимые переменившимся ветром. Опять бушевали тетерева, а метрах в двухстах от шалаша ходило по мху десятка три крупных серых гуменников. Капитан поспешно вытащил из чехла винтовочку, лежа прицелился. Слабо щелкнул выстрел… Ближний гусь забился, закружился по земле. Остальные с тревожным криком поднялись в воздух. Богоев, а за ним Петренко выскочили из шалаша.