Леонид Острецов - Кому бесславие, кому бессмертие

Отпраздновали Новый год. Широко, по-русски. Водка и тосты во славу свободной от большевизма России лились рекой.

Когда наступила весна и берлинский март последним мокрым снегом засыпал дом и сад, к Власову пришел Вильфрид Карлович Штрикфельд, которого Антон хорошо запомнил как человека, вызволившего его из лагеря военнопленных.

Они встретились с Власовым и Малышкиным как старые добрые друзья и прошли в кабинет генерала. Через открытую дверь Антон хорошо слышал весь разговор.

— Я знаю, Андрей Андреевич, — сказал Штрикфельд, — что вы всегда надеялись на здравый смысл, который когда-нибудь должен победить. Но самое ужасное состоит в том, что к настоящему времени рядом с Гитлером так и не нашлось никого, кто мог бы ему противостоять.

Штрикфельд замолчал в раздумьях, и Власов нарушил молчание:

— Продолжайте, друг мой.

— Я вынужден сказать вам правду, какой бы тяжелой для всех нас она ни была. На сегодняшний день все усилия офицеров изменить политический курс Германии в пользу Русской Освободительной Армии закончились провалом.

Воцарилась долгая пауза, а потом тишину нарушил Власов:

— Они так и будут продолжать использовать мое имя только лишь в пропагандистских целях, до наступления полного краха… — задумчиво проговорил он и посмотрел на Штрикфельда.

Тот кивнул.

— Обидно… — протянул генерал не свойственным ему тихим и подавленным голосом. — Обидно хотя бы то, что, прикрываясь моим именем, с большевиками воюют советские перебежчики, но не в составе нашей Освободительной Армии, а в войсках СС, и у Сталина есть полноправная возможность клеймить их, а с ними и всех нас как обычных предателей… Обидно. Я всегда уважал германского офицера за его рыцарство и товарищество, за его знание дела и за его мужество. Но эти люди отступили перед лицом грубой силы; они пошли на моральное поражение, чтобы избежать физического уничтожения. Я тоже так делал! Здесь то же, что и в нашей стране — моральные ценности попираются силой. Я вижу, как подходит час разгрома Германии. Тогда поднимутся «унтерменши» и будут мстить. От этого я хотел вас предохранить… Я знаю, что будут разные оценки нашей борьбы. Мы решились на большую игру. Кто однажды уловил зов свободы, никогда уже не сможет забыть его и должен ему следовать, что бы ни ожидало его. Но если ваш фюрер думает, что я соглашусь стать игрушкой в его захватнических планах, то он ошибается. Я пойду в лагерь военнопленных, в их нужду, к своим людям, которым я так и не смог помочь…

Потом генерал громко выматерился и приказал принести водку.

— Что же мне делать? — тихо проговорил Власов, глядя в рюмку. — Что делать всем нам?

Потом он пил молча, почти не закусывая, а Штрикфельд, как мог, утешал его:

— Не надо отчаиваться. Все-таки не все еще потеряно. Генерал Гелен сказал, что хоть фюреру Власов не нужен, но он очень нужен нам всем. Он просил меня передать вам эти слова.

— Я понимаю… — говорил Власов. — Но поймите и вы меня… Я уничтожил все мосты к моей родине. Я пожертвовал своей семьей, которая сегодня в лучшем случае живет в ссылке, но скорее всего уже ликвидирована. Я необратимо стою вместе с немцами в борьбе против Сталина. Для меня лично это положение может закончиться или победой, или поражением, которое будет означать для меня смерть. Даже самому глупому немцу должно быть ясно, что мне нет отступления.

Генерал в отчаянии махнул рукой и вдруг крикнул:

— Фрейлих! Горин! Кто-нибудь! Водка кончилась.

Фрейлих ушел вместе со Штрикфельдом, и Власов остался один у себя в кабинете. Через четверть часа он вызвал к себе Антона.

— Садись, Горин, водку кушать будем, — сказал он. Они сидели вдвоем за его рабочим столом, сдвинув в кучу военные карты и штабные бумаги, и продолжали пить. Власов потреблял много, но практически не пьянел, в то время как Антон уже начал ощущать знакомое головокружение.

— Тогда, в сорок втором, мы тоже пили с тобой, Горин, на грани краха нашей армии. Вот и теперь на грани краха нашего дела мы снова пьем с тобой вместе, — с горькой ухмылкой на лице произнес Власов. — Я не понимаю, почему немцы не дают русским самим воевать против Сталина. Причина, я думаю, в том, что эгоизм убивает не только сердце, но и рассудок. Я знаю, что большая часть немецких офицеров не разделяет мнение их бесноватого фюрера о славянах-унтерменшах, но тем не менее они готовы соглашаться с ним и помалкивать в тряпочку.

— Мне кажется, нам рано отчаиваться, Андрей Андреевич, — сказал Антон. — Война, безусловно, идет к концу, но очевидно, что время еще есть, чтобы хорошо подумать и принять правильные решения.

— Хорошо, если бы ты еще знал, Горин, какие решения следует принять, — с сарказмом сказал Власов.

— Варианты возможных решений нетрудно спрогнозировать, — как можно более уверенно произнес Антон.

— Да? Так спрогнозируй же!

Антон плеснул водки себе и генералу и как бы отрешенно, глядя на свой стакан, сказал:

— Я, конечно, не знаком со всеми тонкостями наших взаимоотношений с немцами и, конечно же, не претендую на всестороннюю оценку ситуации, которой, несомненно, Обладаете вы, Андрей Андреевич, и другие руководители Движения, но благодаря постоянной штабной деятельности у меня сложилось на этот счет свое, если хотите, стороннее, независимое мнение, коим, если вы не против, я мог бы поделиться.

— Долго умасливаешь, — отрезал Власов. — Давай по существу.

— По существу? Хорошо. Я вижу две причины, по которым было бы целесообразно кардинально изменить курс Русского Освободительного Движения.

— Изменить курс?

— Вот именно. Первая причина — скорый крах Германии. Крах, который уже ничто не остановит. Думаю, счет окончания войны пошел уже на месяцы. Ну, может быть, год, от силы полтора, и Сталин сотрет Гитлера в порошок. Безусловно, наличие РОА могло бы кардинально изменить ситуацию, но это в том случае, если бы Армия существовала не формально, а на деле и уже сейчас. Если бы уже сейчас было сформировано нужное количество дивизий, подразделения обеспечения, связи и все остальное, необходимое для регулярных военных действий. Сейчас, а не потом, когда Красная Армия подойдет к Берлину, и немцы наконец-то опомнятся и дадут нам в руки оружие. Тогда будет уже поздно. Мне кажется, это важно понять. Понять то, что даже если произойдет невозможное и Гитлер неожиданно изменит свое отношение к нам, и уже завтра с утра полным ходом начнется формирование регулярных частей, то все равно пройдет очень много времени, прежде чем они смогут реально вступить в бой. А это драгоценное время, оно уходит как вода в песок. Это вторая причина, по которой, я считаю, стоит подумать об изменении курса Движения.

— Тяжело слушать тебя, умник, — мрачно произнес Власов. — Тем более тяжело, что, может быть… может быть, ты и прав. Германия, безусловно, проиграла войну. Это я понял уже тогда, когда под Сталинградом была разбита группировка Паулюса. И не только мне было понятно, что Гитлер просчитался и его наступление захлебнется в русской зиме и российском бездорожье. Но что такое изменить курс Русского Движения? Ведь это означает не только бросить все, все наши начинания, пустить коту под хвост всю работу, которую мы делали более двух лет, но и похоронить все наши надежды на освобождение России.