Дмитрий Панов - Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели

Попал в неприятное положение и наш второй легендарный летчик-испытатель Костя Коккинаки. Его волосы были огненно рыжего цвета, лицо сморщенно, и отличалось красным цветом, почти все Костины зубы были в стальных коронках, а руки напоминали два огромных крюка. Когда Костя смеялся, это производило ужасающее впечатление. Он был мой ровесник и земляк — грек из Новороссийска, грузчик в порту. В отличие от Супруна, Костя в Китае много и охотно летал, да и в Союзе не уступал в количестве испытанных моделей самолетов своему старшему брату Владимиру, которого я помнил еще с летной школы, когда в 1934-ом году он испытывал на Качинском аэродроме первые советские монопланы «И-16». В личной жизни Костя был неприхотлив. Его будущая жена Шура поначалу наотрез отказала Косте во взаимности. Была она пухленькая и симпатичная особа, и ужасный Костин внешний вид сильно ее отпугнул. Однако, выйдя замуж за красивого, Шура наскочила на гуляку и пьяницу, и месяца через три вернулась в объятия Кости, с которым они произвели сына и прожили многие годы душа в душу до ее смерти в послевоенные годы. Костя, видимо сильно любивший Шуру, так и не женился и умер в конце 1990 года в звании генерал-майора, Героя Советского Союза. Как все летчики-испытатели, Костя чуть свысока смотрел на просто летчиков-истребителей и порой пытался их подначивать.

А мне, после сборки самолета, попалась машина номер три, которая отнюдь не оправдала ожиданий, возлагавшихся мною на число, соответствующее святой троице. Во время полетов у самолета то и дело на секунды две «обрезало» зажигание и двигатель начинал дымить. Я сообщил об этом техникам и инженеру, Ивану Ивановичу Слободянюку. Они основательно разобрали самолет, как говорят в авиации, раскопотили его и долго гоняли на земле мотор в разных режимах работы. Вроде бы все было нормально. Но как бывает, будто черт вселился в истребитель, стоило мне подняться в воздух с аэродрома Хами, как «обрезание» зажигания возобновилось. После него мотор начинал дьявольски реветь и машину дергало. Летать на этом самолете было опасно, и я без всякой симпатии посматривал на машину летящего в строю Кости Коккинаки, который за несколько лет до этого, как летчик-испытатель, дал «добро» на серийный выпуск этого самолета «И-15 БИС». Когда мы приземлились в Анси, то я пригласил Костю и стал допытываться о возможной причине неисправности. Костя развел руками, после чего я заявил, что на этой машине не полечу. Уязвленный в своем испытательском самолюбии, Костя уселся в кабину моего самолета и сделал несколько кругов над аэродромом. Как обычно в таких случаях бывает, мотор работал исправно. Приземлившись, Костя вышел из кабины и, сверкая своей металлической улыбкой «подколол» меня: «Что, комиссар, потряхиваем?» Как известно, для летчика нет ничего более обидного, чем обвинения в боязни летать. Однако я не стал горячиться и предложил Косте в приказном порядке, как комиссар, пересесть в мою машину, а я стал пилотировать его совершенно исправный самолет. При перелете из Анси в Ланчжоу-Фу, на расстояние в триста километров, Костя сразу же отстал на моей «тройке» — машина дымила, ее дергало в воздухе, красная физиономия Кости покрылась копотью и он стал напоминать рыжего негра. Борт самолета, где были патрубы выхлопов от мотора, почернел.

Все это выглядело ужасно. Каюсь, я был настолько зол на Костю, что не удовлетворился даже этим, и, поравнявшись с отставшим асом, стал движением руки предлагать ему стать в строй. Костя в ответ яростно жестикулировал, показывая на мотор и, как я догадывался, сильно матерился. На аэродроме в Ланчжоу-Фу уже Костя наотрез отказался лететь на этом самолете дальше. Свой самолет я ему не возвратил и Костя по своей обычной привычке, подогнув ноги по-турецки, уселся прямо на поле аэродрома, мотая головой. Потом он плюнул, поднялся и отправился в пассажирский ЛИ-2, который указывал путь нашей группе, имея на борту технический состав эскадрильи. «Тройку», которая оказалась несчастливой, мы оставили китайцам, а Костин самолет верой и правдой служил мне до конца нашей китайской эпопеи.

Правда, и Костя не остался без надежной машины. На аэродроме в Хами, когда мы собрали свои самолеты, обнаружились лишние машины, и по нашей заявке, по линии оперативной связи, китайцы прислали нам своего летчика — мистера Ли. Уж не знаю почему, но мы сразу заподозрили в этом тщедушном китайце очень маленького роста, крайне плохом пилоте, приехавшем в Китай из Америки, японского шпиона. Мистер Ли с большим трудом лепил фразы на русском языке, больше помогая себе жестами. Так, приставляя ко лбу два устремленных вверх указательных пальца и красноречиво мыча, мистер Ли втолковывал нам, что приехал из Америки, чтобы подзаработать в родном Китае деньжат и снова, вернувшись в Штаты, обзавестись фермой по выращиванию крупного рогатого скота. Это совершенно человеческое желание, которое было бы понятно в большинстве стран мира, возмущало нас, приехавших из страны, объявившей войну частной собственности и человек, обуреваемый столь низменными стремлениями, по отечественной привычке, казался нам обязательно шпионом. Прилетев в Чунцин, мы забрали у мистера Ли самолет и отдали его Коккинаки, а мистер Ли влился в китайскую эскадрилью, летчики которой как огня боялись японцев. Костя был очень доволен таким оборотом событий.

Несколько дней, которые мне очень запомнились, мы провели на аэродроме Ланчжоу-Фу, городе тысяч на восемь жителей, где глинобитные дома с плоскими крышами чередовались с фанзами, но встречались и постройки европейского типа. Город расположился на берегу реки Хуан-Хе, бурной и мутной, от него начинается Великая Китайская Стена, колоссальное сооружение длиной три с половиной тысячи километров, имевшее в этом месте, по моим впечатлениям, до сорока метров высоты. Я забрался на это циклопическое Чудо Света и даже у меня, летчика, закружилась голова.

На местном аэродроме нас хорошо кормили и мы бодро летали, знакомясь с обстановкой и изучая район, время от времени стреляя по мишеням. Здесь заканчивалась наша трасса, начавшаяся в Алма-Ате, и начиналась китайская. Китайцы относились к нам, как к самым желанным гостям: видимо совпадала природная воспитанность с чувством благодарности.

Хочу немного подробнее остановиться на нашем пребывании в Ланчжоу-Фу. Время это было заполнено яркими впечатлениями, как говорят, с чистого листа. Великая страна, да и весь великий материк Азия, были нам еще внове и весьма интересны. Все врезалось в наши еще молодые мозги: удивляло, радовало, возмущало. Ведь, несмотря на офицерскую форму, которую мы в Китае, правда, поменяли на элегантные по понятиям тех лет гражданские костюмы, совершенно бесплатно выданные нам перед отъездом из Москвы на огромных складах московского «Московшвея», мы оставались сельскими парнями из довольно отсталой страны. На другом уже воинском складе, нам выдали прекрасные кожаные регланы, летные шлемы и портпледы — складные чемоданы. Так что в Китае мы щеголяли в штатском и назывались «волонтерами». Пожалуй, за всю жизнь я не получил столько впечатлений и информации, как за год правительственной командировки в Китае, где в тугой узел были завязаны Европа и Азия: на одном и том же базаре можно было купить великолепные швейцарские часы, английскую шерсть, японский шелк, французскую косметику и дохлую крысу, которую продавал, держа за хвост, для употребления в пищу, бедный старый худой китаец с гноящимися глазами, покуривающий трубку, от которой подозрительно пованивало опиумом.