Дмитрий Панов - Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели

Панюшкин встретил меня любезно. Его кабинет и квартира располагались на втором этаже. В приемной сидела обычная московская машинистка, одетая просто, с мелкими колечками шестимесячной завивки — неизменным украшением советских женщин.

Панюшкин предупредил меня, чтобы я не вел никаких записей. Ничего не записывал и он сам. Видимо, роль его была сугубо комиссарская: быть в курсе дела и пытаться влиять на события. Серьезные вопросы решали совсем другие люди, но все равно мне предстояло два-три раза в месяц докладывать ему обстановку. А здесь еще меня сделали старшим комиссаром всех трех эскадрилий, входивших в ПВО Чунцина.

Мне всю жизнь везло на «повышения», которые добавляли хлопот и ответственности, не прибавляя чинов и зарплаты. И потому Панюшкин очень нажимал на эту мою новую общественную нагрузку, всячески подчеркивая, что я отвечаю за политико-моральное состояние во всех трех эскадрильях, удаленных друг от друга и состоящих из, примерно, двухсот летчиков я техников. Задача была явно нереальная — попробуй, уследи, чтобы такая уйма мужиков, некоторым из которых и жить то остается не так долго, не пьянствовали и не шатались по женщинам. Потому я не воспринял эту роль всерьез.

Через пару месяцев, мне пришлось докладывать послу, что часть летного состава явно небоеспособна: ребята орут по ночам, мечутся, днем ходят в подавленном настроении и явно пытаются удрать в сторону домиков, сооруженных мадам Чан-Кай-Ши. Панюшкин, как я сейчас понимаю, смертельно перепуганный требованиями, чтобы все было в порядке, дипломат литвиновской школы — эти люди явно отличались от тупоголовых выдвиженцев Молотова, покряхтел, поохал, а потом предложил прислать особо сексуально озабоченных ребят в советское посольство, где был определенный штат наших женщин. Для них нередко проводились танцы в зале, расположенном на первом этаже. Но летчикам нужно было прихватить с собой хорошие подарки или взять сумму денег, как предупредил меня сам посол.

Человеческое естество явно взорвало советскую мораль в условиях проклятого капиталистического окружения. Да и у нас в стране творился ужасный бардак, правда, не признаваемый и лакируемый. Такова была мораль. Словом, если «передовой вопрос» кое-как решался, то с пьянкой дело обстояло гораздо хуже.

Беда была в том, что бутылку коньяка нередко таскал в кармане депутат Верховного Совета СССР и прославленный ас-испытатель Степка Супрун, объявленный главнокомандующим всеми истребителями ПВО Чунцина. Таким образом, мы стали оба на общественных началах — он командиром, а я комиссаром. И как-то не с руки мне было гоняться за таким высокопоставленным лицом, которое оказалось весьма компанейским пьянчужкой и, прикатив на машине в расположение эскадрильи, постоянно сманивало пилотов в сторону китайского кладбища, где на крышке склепов, заросших розами, организовывало пьянки, плюс ко всему еще и оскорбляя религиозные чувства китайцев. Причем наши разгильдяи не убирали с тысячелетних надгробных плит пустые бутылки и объедки. Несколько раз я пробовал разговаривать со Степой. Он смотрел на меня своими голубыми глазами и дыша в лицо коньячным перегаром, клялся, что с утра в рот не брал, а то бормотал что-то про себя по-английски, думаю, честил меня во все корки, смеялся и хлопал по плечу, уверяя, что все в этой жизни проходит.

Со Степиным братом Федей мы учились в Качинской школе и спали на койках, стоящих рядом. Мы нередко подолгу разговаривали по душам после отбоя, потихоньку — «играли в шептуна», участвовали в спортивных соревнованиях по бегу, вместе переплывали гавани севастопольской бухты, и я хорошо знал, откуда Степа Супрун прекрасно знает английский язык, откуда в манерах и действиях четырех братьев Супрунов, двух летчиков, двух техников и их сестры, ставшей известной парашютисткой, столько хватки и отваги, чрезмерных даже для самого энергичного отряда славянского племени — украинцев.

Дело в том, что в конце девятнадцатого столетия отец Супрунов решил податься с лесистой и болотистой Сумщины на заработки в Северную Америку. Сначала семья жила в Канаде, а потом и в Соединенных Штатах, где в 1910 году родился мой ровесник Федя, а Степан был старше на четыре года. Федя рассказывал, что после переезда в Америку отец восемнадцать лет работал у капиталиста в ночную смену и почти полностью потерял зрение. После революции и Гражданской войны многим казалось, как и в начале нынешней перестройки, что перед Россией, над которой висит какой-то рок, открываются, наконец, блестящие перспективы. Супруны вернулись на Родину. Отец остался директором школы в Сумах, а дети подались в Москву, где им очень пригодилось идеальное знание английского языка — их второго родного, а главное, Супруны видели другую жизнь, которая придавала энергии и раскованности.

Свою летную карьеру Степан начинал не совсем удачно. После окончания летной школы в Смоленске, уже в строевой части, его, тогда сверхсекретный самолет И-5, дрянь, хуже которой трудно представить, коварно угнал в Польшу техник, оказавшийся агентом дефензивы. А может, ему просто надоело жить в Советском Союзе. Исходя из принципа: «Ни одного происшествия без виноватого», а также подозрительного происхождения Степана, которого до самой его смерти называли «американцем», старшего из братьев взяли чекисты. Одиннадцать месяцев Степа отсидел в московской тюрьме, где были собраны командиры из разных родов войск Красной Армии, но упорно отказывался признаться в сговоре со своим техником. Видимо, у чекистов не было производственного плана по признавшимся командирам, и Степан благополучно дождался Ворошилова, который нанес визит в тюрьму, обеспокоенный тем, что чекистский аппарат слишком часто стал хватать кадровых военных из-за всякой ерунды — болтовни, которую можно трактовать по-разному, или даже пьянки. Опросив офицеров, Климка принялся целыми пачками выгонять их из негостеприимных стен. Что ж, этот рассказ Супруна только лишний раз подтверждает, что машина для перемалывания людей всегда стояла у нас на запасном пути и всегда рвалась в бой, а воля отдельных людей, поставленная на место закона, превращала их в деспотов и преступников. Захотели — посадили, без всяких доказательств. Захотел Ворошилов выпустить и сделал это без лишних «формальностей» или глубокого изучения вины каждого.

Однако для Степана короткая беседа с Ворошиловым оказалась не просто ступенькой, которая помогла выбраться из трясины, но и лестницей наверх. Как известно, сильные мира сего любят тех, кого они очень сильно облагодетельствовали. Степан был назначен испытывать истребители, серийно выходящие с завода. И здесь ему довелось снова побеседовать с Ворошиловым и даже присутствовать на ужине, который давал красный маршал по поводу приема войсковой авиацией большого количества новых машин. Дальше в жизни Степы Супруна все пошло само собой — только не дури. Степа попал в струю и номенклатуру «сталинских соколов».