Дмитрий Панов - Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели

Да и мне это не прошло безнаказанным. Этот день, 15 августа 1941 года, могу записать как еще один день своего рождения — жив остался чудом. Я уже почти набрал высоту, когда меня с задней полусферы достало прямое попадание зенитного снаряда. Раздался громкий щелчок за моей бронеспинкой и как будто кто-то огромным бревном ударил по голове. Мелькнула мысль: «Вот и в меня попали». Самолет клюнул на нос, но продолжал устойчиво лететь, набирая высоту примерно метров с шестисот. Кабина наполнилась черно-желтым дымом, сильно отдающим сернистым газом, как в аду. Бронеспинка моего самолета была сорвана с креплений и, навалившись на мою спину, прижала грудью к прицелу и приборной доске самолета, до предела ограничив мои движения для управления самолетом. Хорошо, что молодой силы, нагулянной в кубанских степях, было достаточно. Я уперся обеими руками в приборную доску и, до предела напрягшись, отжал бронеспинку назад, к ее кронштейнам. Управлять стало полегче. Почувствовал на лице что-то мокрое, поднял руку и обнаружил, что не ощущаю правую сторону головы. На перчатке оказалась кровь. Она сочилась из моего носа и правого уха. Через несколько секунд после удара в голове все сильнее зашумело и запело, как на птичьем дворе у хорошей ахтарской хозяйки. Я был серьезно контужен, но к счастью, не потерял сознание, иначе старик — Днепр, хранящий на своем дне обломки варяжских ладей, принял бы в свое лоно еще и мою «Чайку» вместе с пилотом.

Я отжал ручку управления вперед и поставил самолет в горизонтальный полет. Убедился, что самолет слушается руля, и когда дым в моей кабине немножко рассеялся, пожара не произошло, сделал то, что летчик истребитель должен делать в воздухе, пока находится в сознании: осмотрел воздушное пространство и землю под собой. В двух-трех километрах от меня наши ребята вели воздушный бой с немцами, солнце отражалось на плоскостях кружащихся машин, а подо мной сверкала колыбель славян, седой Днепр. Впрочем, все было, как в тумане. Голова сильно болела, и начались приступы тошноты. Было ясно, что в таком состоянии я ребятам не помощник — нужно тянуть через линию фронта на свой аэродром. Была мысль попытаться сесть прямо в поле, пока не потерял сознание, но я отказался от нее. Когда пролетал над штабом нашего 43-го истребительного полка в Савинцах, примерно на высоте 50 метров, то немного накренил самолет, приветствуя штабную братию. Мне было уже значительно легче, приступы тошноты прекратились, и я решил дотянуть до своего аэродрома в Броварах. Уже после посадки я понял, какое живописное зрелище представлял из себя мой самолет в воздухе. Взорвавшийся внутри машины немецкий снаряд полностью «расшил» мой гаргрот, заднюю часть самолета — от кабины до хвоста и обшивка болталась клочьями. Было вообще чудом, что мне удавалось лететь — все решали секунды и миллиметры. Когда я потихоньку, по возможности мягче пилотируя, посадил свой самолет, то при заруливании на место стоянки «Чайка», зацепившись за землю, практически переломилась пополам за моей кабиной. Пошатываясь, я вылез из кабины, вытирая сочившуюся из носа и уха кровь и, отойдя несколько шагов от машины, принялся рассматривать немецкие «достижения». Кроме «распушенного» гаргрота у «Чайки» были перебиты многие расчалки внутри фюзеляжа, побитые осколками лонжероны еле-еле держались. А главное, тяга руля глубины, которую задел снаряд, едва держалась на оставшемся целым сантиметровом кусочке оболочки трубы. Эта труба метра четыре длиной, тянулась от ручки управления самолета в кабине до рулей глубины на хвосте. Снаряд наискось попал прямо в нее. Но, к счастью, не разорвал полностью — с краю еще оставался сантиметровый неповрежденный участок, благодаря которому самолет слушался руля глубины. Попади снаряд чуть-чуть правее и мой самолет, потеряв управление, носом вниз полетел бы в седые воды Днепра. Контуженный, я, конечно, не успел бы выпрыгнуть. Словом, «судьба Онегина хранила».

Мой самолет поставили на ремонт, а санитарка Аня удалила из носа и правого уха сгустки засохшей крови, смазала их и протерла, заткнула ватой и велела лечь в постель. Птичник, поющий в моем ухе, стал постепенно стихать, хотя какие-то хлопки и шипение раздавались еще месяца два после этого, но на такие «мелочи» тогда обращать внимание было не принято, и уже на следующий день, пересев на другой самолет, я повел группу на штурмовку Окуниновского моста. Что самое любопытное, через несколько десятилетий, недалеко от того места, где меня контузило в 1941-ом, на другом — Днепровском мосту — Патона, меня сильно тряхнуло в автобусе № 14 по дороге домой в Дарницу, и я чуть ли не оглох на то самое правое ухо. Как говорят, все свое в жизни носим с собой, и все, что с вами случается, когда-нибудь да отзовется в вас. Добили все-таки мое ухо, хотя и через много лет, немецкие зенитчики.

Должен сказать, что война была так огромна и поначалу для нас неудачна, что далеко не все подвиги наших ребят были хотя бы вскользь отмечены в официальных сводках. Например, оборона Киева, сыгравшая важнейшую роль в истории всей войны. Чего стоило решение Гитлера перебросить свои ударные бронетанковые группировки с Московского направления на Украину — решающая ошибка немцев в кампании 1941 года, за которую фюрера до сих пор проклинают немецкие генералы. А ведь он пошел на этот шаг именно потому, что мы на Украине, в частности возле Киева, стояли крепко, и наличные немецкие силы не могли сразу проломить нашу оборону. Именно эти три месяца киевской обороны стали теми месяцами, которых не хватило немцам для взятия Москвы.

Наши кадровые части, успевшие отойти к Киеву, и народное ополчение сражались чрезвычайно упорно и умело в лобовых атаках, никогда бы не позволили немцам пройти к городу. Да и в воздухе, несмотря на страшные потери первых дней войны, мы не давали «люфтваффе» уж так сильно разгуляться. Вот только все эти трехмесячные жертвы и все геройство, как будто были перечеркнуты последующим сокрушительным поражением, произошедшим по вине Сталина, державшего наши войска в полуокружении, даже тогда, когда слепому было ясно, что их пора выводить для усиления флангов, где и прорвались немцы. В первые годы после войны киевская эпопея будто скрылась в волнах исторической информации, как исчез в начале шестидесятых, под волнами Киевского моря Окуниновский плацдарм, где мы оставили двенадцать наших ребят. О Киевской обороне заговорили только в шестидесятых годах при Хрущеве, бывшем в 1941 году членом Военного совета Юго-Западного фронта и первым секретарем ЦК Компартии Украины. После ухода Хрущева на первый план снова выплыло освобождение Киева, а о нас, участниках его обороны, опять подзабыли. До сих пор не читал ни одного труда, сколь нибудь полно описывающего Киевскую Оборону. И потому пишу эти страницы, чтобы внести свой посильный вклад в память о погибших здесь товарищах и хочу дать объективную историческую информацию о том, как шла эта, теперь уже в меньшей степени интересная народу, война, уроки которой все же, по моему мнению, актуальны для нас и сейчас. Имеющий уши, да услышит. Ведь все причины наших поражений, по моим наблюдениям, и сегодня с нами.