Дмитрий Панов - Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели

Но мы были полны решимости переломить свою судьбу и все-таки выиграть эту, кажется, уже много раз проигранную войну. Все было против нас: и географическое положение Сталинграда, растянувшегося на 60 километров по берегу Волги, и гладкая, как стол, донская степь, идеальная для действия немецких танков, по которой уже гнали казаки Краснова в Гражданскую войну моего отца Пантелея, вместе со всеми красными войсками, и огромные наши потери, но мы будто обретали второе дыхание, знакомое спортсменам: чем больше нас били, чем больше мы отступали, тем яростнее сопротивлялись.

Интересное дело, чем хуже шли дела на фронте, тем больше поджимали хвост особисты, понатыканные в войсках, а чем лучше шли дела и, казалось бы, уменьшалось у них работы, тем больше неизвестно откуда взявшихся «врагов», они обнаруживали. Под Сталинградом, как и под Харьковом, особисты поджали хвост и испуганно поглядывали по сторонам, как будто выбирая удобное место для форсирования Волги вплавь. Впрочем, когда мы были в Жутово, выяснилось, что наш полковой особист, высокий худой еврей Гриша, имевший звание капитана, как раз-то и не умел плавать. Обсуждая ход боевых событий, мы с ним пришли к выводу, что если немецкий клин вдребезги расколет наш участок фронта, и Сталинград будет захвачен, а это было весьма вероятно, то нам придется пробираться к берегу Волги и форсировать ее вплавь. Такое нежное товарищество с особистом возникло у меня потому, что мы рассудили совершенно правильно: если прочих немцы просто захватят в плен, то чекиста-еврея и комиссара сразу повесят. Общность реальной жизненной перспективы сделала нас закадычными друзьями и заставила держаться ближе друг к другу. Желая выручить нового приятеля, я повел его на речку Аксай — учить плавать. После моих длительных усилий Гриша научился держаться на воде по-собачьи, чего для форсирования Волги, конечно, было маловато, но мы договорились, что Гриша будет одной рукой держаться за мою спину. Растроганный таким участием в его судьбе, когда мы обсыхали на берегу, Гриша разоткровенничался со мной: «Пантелеевич, держись ближе к особым отделам, дружи с особистами. Ведь мы самое сильное, что есть у нас в стране». Я помалкивал — Гриша был недалек от истины.

И потому, думаю, если бы не чрезвычайные события лета 1942 года, моя следующая невольная встреча с особистами могла бы не пройти мне даром. Совпало сразу два фактора. Первый. Похоже было, что существованию нашей геройской эскадрильи в прежнем составе, когда хоть некоторые ребята воевали с самого начала войны, приходит конец. «Киевлян» оставалось всего пятеро из одиннадцати: Шишкин, я, Бубнов, Фадеев и Алеша Романов. За войну мне пришлось как оси, вокруг которой крутится колесо, сменить по несколько составов частей, в которых воевал. Воздушная мясорубка прогоняла перед глазами сотни лиц летчиков, со многими из которых и познакомиться толком не успевал, как парень уже летел в горящем самолете к земле. Но эти ребята — «киевляне» были мне особенно дороги, возможно, потому, что были еще из мирной жизни, о которой мы сейчас вспоминали, как о земном рае. Потери командного состава в авиационных частях были настолько велики, что даже такие малоприспособленные для карьеры люди, как ваш покорный слуга, что, как я надеюсь, читатель понял из моего повествования, шли вверх, хотя и не так быстро, как ребята, умевшие решать эти вопросы при помощи выпивок и подношений. Сама ситуация, когда жареный петух клюнул, куда следует, заставила наших кадровиков, наконец-то, пусть и на короткое время, обратить внимание на воюющего человека.

В нашем братском втором полку, с которым рядом мы шли из под Киева — им командовал побывавший в Китае полковник Александр Иванович Гисенко, человек удивительной судьбы, работавший в 20-е годы даже в кинобригаде, но смертельно не любивший летать в бой, случилась неприятность. Грозные приказы командования воздушной армии, обращавшие внимание на то, что командиры полков, не бывая в боях, даже не могут грамотно сделать разбор причин наших неудач, сделали свое дело. И Саша Грисенко, скрипя сердцем, подобно Тимохе Сюсюкало, полез в самолет. На истребителе «ЛАГ-3» он вылетел в излучину Дона 10-го августа 1942-го года, в составе полка, в котором к тому времени оставалось самолетов меньше, чем на одну эскадрилью. Не имея боевого опыта, Грисенко сразу попал под огненную струю «Эрликона», и мелкокалиберный снаряд оторвал ему ногу пониже колена. Грисенко сумел посадить самолет и сразу же попал в госпиталь, на чем его летная карьера была закончена. Через полгода он, передвигаясь на протезе, появился в штабе дивизии Утина в должности заместителя командира дивизии.

Второй полк остался без командира. Пришлось командовать полком комиссару, боевому летчику Ивану Павловичу Залесскому, родом из Великих Лук. Единственная кандидатура на замещение вакантной должности комиссара полка был замполит эскадрильи Журавлев, но он погиб во время бомбежки на аэродроме в Воропоново. Кадровики начали искать кандидатуру на стороне.

Полковник Щербина, тот самый, который так некстати разбудил меня на аэродроме, отдыхавшего после отчаянного воздушного боя, вспомнил обо мне. Должен сказать, что я совершенно согласен с Микояном, который сравнивал чиновников с воронами, сидящими на дереве: спугнешь их очередным сокращением или реорганизацией с одной ветки, а они уже уселись на другую — повыше. Грозные приказы требовали, чтобы представители партийно-политической элиты в армии имели боевой опыт, но Щербина, далеко не самый плохой из представителей этого племени, мне даже симпатичный, как человек, видимо, взаимно, однако не имевший никакого боевого опыта и летной квалификации или хотя бы авиационно-технического образования, чистый пустобрех, уже был к тому времени начальником политотдела, другой — 8-ой воздушной армии, воевавшей под командованием моего земляка генерал — майора Хрюкина, куда с некоторых пор входил второй истребительно-авиационный полк, с которым от самого Киева мы шли вместе. Замечу, что все возможные воинские соединения в тот период не имели стабильного характера: будто ветер солому, война сгоняла в кучи подразделения, из которых формировались полки, дивизии, армии в зависимости от множества факторов. Словом, вокруг моей кандидатуры начались какие-то шевеления, чуть было не оборвавшиеся встречей с особистами.

Дело в том, что вокруг аэродрома «Совхоз „Сталинградский“», куда уже приземлилось множество наполовину растрепанных авиационных частей, были большие бахчи, урожай с которых никто не спешил собирать. Мое сердце кубанца сладостно сжималось при виде огромных полосатых арбузов, глянцеватая темно-рябая кожура которых блестела на солнце — знаменитый камышинский сорт. Рядом, будто подмигивали желтыми глазами, великолепные дыни. Весь летный и технический состав срочно вооружился холодным оружием, и началась вакханалия уничтожения плодов щедрой волжской земли. Великолепные арбузы, лопающиеся от первого же прикосновения ножа, помогали нам переносить убийственную жару. Страшно было представить, каково сейчас приходится в степи нашей пехоте и танкистам.