Дмитрий Панов - Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели

Можно себе представить в каком виде после всех этих приключений я добрался до переправы на Волге: опаленный жаром, весь грязный, потный, кожа на руках даже слегка повздувалась, припеченная высокой температурой. Но оказалось, что попал из ада в ад. Зрелище представилось таким: у высокого, с пятиэтажный дом, волжского обрыва, на узкой полоске земли, сгрудились несколько тысяч человек: воспитанники какого-то детского дома с педагогами, госпиталь с ранеными, которые сидели и лежали прямо на земле, обмотанные бинтами, набухавшими кровью, жители, выбравшиеся из огня, какие-то машины с имуществом и оборудованием, здесь же несколько трехтонок, наполненных мешками денег из местного банка.

Все это скопление людей имело за спиной пылающий город, перед собой пылающую Волгу, по которой растекалась горящая нефть из подожженных немцами резервуаров, а над собой гудящие немецкие бомбардировщики, рыскающие в поисках новых жертв. Можно себе представить, в каком настроении люди ждали переправы. А переправой занимались две пары небольших речных катеров, соединенных между собой деревянной площадкой — импровизированный паром. Эти катера могли за один раз перевезти не более десяти тонн груза. И потому, когда после двух часов томительного ожидания, один из этих паромов, с трудом преодолевая течение матушки — Волги, которое здесь достигало пяти метров в секунду, при ширине реки два с половиной километра, стал причаливать к нашему берегу, то к нему сразу хлынула огромная масса людей, и было ясно, что они, скорее всего, затопят или перевернут утлое переправочное сооружение. Капитан, крепкий парень — волгарь, сразу смекнул, что к чему и, не причаливая к берегу, принялся при помощи жестяного рупора вызывать коменданта переправы, который обязан был организовать погрузку, но которого, как говорят на Украине, было черт ма. Паром постепенно сносило по течению. Но все же хорошо быть военным — во всех случаях жизни может помочь знание уставов и наставлений, если ты их читаешь, конечно. Согласно уставу, в случае возникновения сложных ситуаций командование должен брать на себя старший по званию военный. Я осмотрелся — не только старше меня по званию, а и вообще военных поблизости не было.

Становилось ясно, что нужно брать штурвал управления переправой на себя.

Одернув на себе гимнастерку, я забрался на бетонную тумбу, очевидно служившую для пришвартовки судов, метрах в восьми от берега под обрывом, и громовым голосом, как матрос Железняк, разгоняющий Учредительное Собрание, объявил себя комендантом переправы. Хорошо, что ночь была лунная, да и пожары подсвечивали — звезды на рукавах и косяки шпал на петлицах были хорошо видны. Все повернулись в мою сторону, готовые повиноваться. Я приказал катеру приблизиться и начать погрузку детей. Здесь мою, только что захваченную власть и сооруженный себе небольшой памятник на бетонной тумбе, чуть не свергли немецкие коллеги.

Бродячий бомбардировщик, с высоты метров двести, прошелся над нашим скоплением людей, бросив бомбы и открыв огонь из бортовых пулеметов. К счастью, пилоты были не из самых опытных, и убитых с ранеными, на которых никто не обратил особенного внимания, было сравнительно мало. К счастью, внимание немца привлек хорошо видный красивый четырехэтажный дом, стоящий на берегу. Немец несколько раз бросал по нему бомбы, прицеливаясь, а потом резко опустошил бомбовые люки. Видимо, бомбы пробили дом насквозь и взорвались внизу. Красивое здание будто бы сложилось, как карточный домик в гармошку, оставив на месте, где только что стояли стены, огромное облако известковой пыли, из-под которой несколько мгновений звучал то ли крик, то ли стон, а потом все смолкло. Так что, когда я сказал «к счастью», то имел в виду лишь людей, собравшихся у переправы. Таков закон войны — счастье одних — несчастье других. Немец улетел, а мы загрузили детей на паром, и он отчалил. Следующий паром принял добрую половину раненых красноармейцев. Стоило ему выйти на середину Волги, как на наших глазах за ним принялся гоняться «Юнкерс». Но то ли у пилота рябило в глазах от горящей на воде нефти, блики пожара прыгали по волнам, от огня спасались даже речные корабли, стоящие ниже по течению, а два или три из них загорелись, то ли пилоты попались неопытные, то ли капитан удачно маневрировал, то ли за кого-то на этом пароме крепко молились, но все бомбы легли мимо. Во время всей этой работы немецких бомбардировщиков я еще раз вспомнил Китай и наши удачные действия во время ночных атак на японские бомбардировщики. Как много можно было бы сделать и сейчас истребителям-ночникам. Но делать было нечего, и я продолжал руководить волжской переправой. Постепенно переправил госпиталь, многие из раненных лежали на носилках, потом женщин с детьми из сожженного Сталинграда и, в последнюю очередь, одну из автомашин с мешками полными денег. В душе я все удивлялся удаче, когда немецкий летчик с высоты в двести метров, сделав четыре захода, так и не попал в перегруженный паром, поднимая только большие столбы волжской воды взрывами своих бомб.

К трем часам ночи 24 августа 1942-го года, я, выполняя обязанности коменданта переправы, порядком утомился и проголодался, едва не падая с высоты своего командного постамента. Как обычно, к разбору шапок появился настоящий комендант: плюгавый капитан весьма перепуганного вида, который подошел ко мне с докладом и явно был готов выполнять все мои распоряжения. Я ему обрадовался, как брату родному, и заявил: коль тебя, голубчика, назначили комендантом, то и руководи. Я же, присев возле своего бывшего постамента, достал припасенный еще днем большой волжский огурец, половину селедки, кусочек хлеба и, располагая, наконец, свободной минутой, принялся закусывать. Правда, мне без конца мешали, обращаясь за указаниями — новый комендант не внушал никому особого доверия. Слегка перекусив, я забрался на один из паромов, и он потащил нас по волжской глади, на которой лучи восходящего солнца перемешивались с дымом и огнем пожаров.

С середины реки мне в полном масштабе был виден размер наших потерь и несчастий, горел огромный промышленный город, протянувшийся вдоль правого берега на десятки километров. Дым пожарищ поднимался на высоту до пяти тысяч метров. Горело все то, ради чего мы десятилетиями отдавали последнюю рубашку. Ясно было, в каком настроении я находился. А неутомимая шутница-судьба замыкала в это время свой очередной круг, чередуя комедиями великие трагедии. Стоило мне сойти с парома, как на низком левом песчаном берегу Волги, заросшем лозой, при ответвлении от Волги реки Ахтуба, мне встретился — кто бы вы думали? Старый мой знакомый, возникавший на моем жизненном пути, как только я выбирался из очередного великого разгрома нашей армии, командир батальона аэродромного обслуживания, майор Пушкарь. И что же вы думаете, он мне предложил при этой встрече? Как и в Харькове, когда я выбрался из киевского окружения, конечно же, выпить. У меня сложилось такое впечатление, что Пушкарь даже спать ложился, пряча под подушку бутылку водки в ожидании, что я появлюсь.