Дмитрий Панов - Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели

К очередной годовщине Красной Армии и Военно-Морского флота — 23 февраля, снова дали знать о себе наши шефы, Ростовский обком партии.

Вообще-то была очередь лететь к шефам, замполита 31-го полка великорусского охламона, фамилию которого я опускаю, ходившего по стоянке, таская ноги, небритому, с нечищеными зубами, автору афоризмов, над которыми смеялся или плевался весь полк. И этого охламона назначили замполитом авиационного полка. Воистину: темны пути кадровой политики в нашей армии. Но особенную ненависть летчиков этот охламон, которого скоро откомандировали куда-то, вызвал своим историческим замечанием, сделанным после гибели одного из летчиков полка в районе Аскания Нова. Когда для похорон погибшего пилота вырыли могилу, то она оказалась расположенной криво по отношению к другим. Охламон, занимавшийся похоронами, приказал вырыть еще одну яму и расположить ее геометрически правильно, а эта могила, мол, пригодится для следующего пилота. Надо знать психологию летчиков, как огня боящихся и ненавидящих всяких кликуш, чтобы представить себе сцену на кладбище. Летчики едва не побили своего замполита. Разъяренные пилоты окружили охламона, и предложили ему самому лечь в эту могилу. Летчик — это личность, к нему не подходят мерки многострадальной пехоты: погиб Максим, ну и хрен с ним.

Так что лететь в Ростов во главе группы делегатов от всех наших полков выпадало снова мне. Я долго инструктировал летчиков, поехавших со мной в Ростов, как нужно себя вести. Все они, особенно Дзюба и Лобок, честно и преданно смотрели мне в глаза и клялись исполнять все наставления. Первые дни так и было: 21 и 22 февраля все мои подшефные, которых я распределял для выступления в разных местах, являлись на места сбора — в Ростовский горком партии, откуда и направлялись в организации: на сапожную фабрику, на Донскую табачную фабрику, на завод «Краснодон», на швейную фабрику, и в другие места, где было полным полно красивых ростовских женщин, порядком соскучившихся без мужчин, воевавших на фронтах. К 23 февраля я оказался единственным докладчиком и до хрипоты выступал, а вся моя группа уже неутомимо трудилась на каком то другом поприще, и собрать ее было совершенно невозможно. В итоге кое кто из них женился в городе Ростове, а кое кто принялся проходить обычный курс лечения сульфидином и раствором марганцовки.

В обратный путь нас снова солидно снарядили. Но подарки у нас снова отняло командование, отдав нам лишь крохи. Я с большим трудом собрал своих делегатов вместе и, по причине дрянной погоды, мы сумели выехать поездом в наш полк лишь второго марта. Проводы были торжественными. Выступавший на ростовском пивном заводе ординарец 73-го гвардейского полка Владимир Харитонов, попросил с собой пивка в дорожку. Ради смеха ему предложили столитровый бочонок. Володя не упал духом и через весь Ростов по главной улице — проспекту Буденного, прикатил бочонок на вокзал. Отважный ординарец был не из тех, кто отступает перед трудностями. С большим трудом мы закатили бочонок в тамбур вагона. И пили пиво вволю до самого Мелитополя, угощая других пассажиров, набившихся в вагон.

Я снова был в родном полку и на аэродроме, по которому шариком катался наш начальник штаба Валя Соин. Уже несколько месяцев как он был похож на человека, наложившего себе в штаны. На то были причины. Буйный характер Вали — казака-разбойника, с реки Хопер, подвел его под большой монастырь. Даже само пребывание Вали в должности начальника штаба полка, долго было под вопросом. Еще на Центральном аэродроме в городе Сталино, где мы базировались, вдруг приземлился какой-то «ПО-2». Из него вылез высокий человек в темно-синем комбинезоне, «А ну, пойди посмотри, что это за мудак прилетел, и не идет на КП докладывать!», — своим обычным задиристым голосом приказал Валя посыльному. Тот отправился привести «мудака», который прекрасно слышал, какое звание ему присвоил Соин и оказался заместителем командующего восьмой воздушной армией, генерал-лейтенантом Самохиным.

Это был пожилой, еще с Гражданской войны летчик, седой, высокого роста, в прекрасной спортивной форме человек со вставными стальными челюстями и шрамом через все лицо — от уха до уха. Он приказал посыльному позвать Валю, который подкатился к нему шариком, и суровым голосом принялся объяснять ему, что он Соин, мерзавец и подлец, некультурный осел, которому только коров пасти, а не руководить штабом полка и он, Самохин, обязательно позаботится, чтобы его отправили в штрафной батальон. Валя стоял, не жив, ни мертв, не опуская руку, взятую под козырек.

Наконец Самохин устал ругать Валю и принялся за меня. Смысл претензий был обычный: почему я плохо воспитываю личный состав, в частности этого шалопая? Я скромно молчал. К счастью, Самохин как все культурные люди, был не злоблив, да и не имел особенного влияния в штабе армии. Его держали, скорее, как авиационную реликвию, а он сам благоразумно никуда не совался. Его огромный шрам и вставные челюсти были результатом опять таки широкого размаха, свойственного нашему народу. На этот раз размаха топором. На «Р-1» Самохин потерпел катастрофу. Самолет скапотировал и перевернулся в незнакомой местности. Самохин, потерявший сознание, висел в кабине вниз головой на ремнях. Прибежавший его выручать крестьянин, выпучивший в спешке глаза, занялся любимым национальным спортом — рубать, на этот раз самолет, чтобы вытащить из него висящего летчика. Вышло так, что в темноте он больше рубил по лицу Самохина, чем по самолету. Вообще, в результате разнообразных «спасений», у нас погибает не меньше людей, чем в результате самих катастроф.

Еще раз мне пришлось встретиться с Самохиным в Монино под Москвой, где он вдумчиво катался на коньках по освещенному яркими лампочками катку, устроенному на поле академического стадиона. Я поздоровался с генералом, и он сразу поинтересовался, дело было в конце 1947-го года, удалось ли мне обменять деньги в нормальном соотношении, при денежной реформе, весьма смахивающей на грабеж среди белого дня, перепуганные люди спешили купить даже огромных пыльных плюшевых медведей, десятилетиями стоявших как украшение в витринах магазинов «Мосторга». Это же время подарило нашей отечественной истории и очередную плеяду «декабристов» — большую группу партийно-советских работников, пошедших в лагеря за то, что вроде бы небезвыгодно предупредили кое-кого о готовящейся денежной реформе, сведения о которой были приравнены к военным — совершенно секретным. Так что «декабризм» и его традиции еще долго жили в России.

Я сообщил Самохину, что по причине отсутствия денежных знаков особого ущерба не понес, а он вздохнул: собрал 800 рублей на лаковые туфли жене, а вместо них получил в десять раз меньше. Самохин, которому было тогда уже лет 60, прекрасно выглядел. Летая на коньках, он громко возмущался: «Это безобразие, обманули честного человека». Я помалкивал: чего возмущаться по частному поводу, если вся наша жизнь была одним обманом.