Дмитрий Панов - Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели

Имела эта бомбежка, которую я перележал в небольшой водосточной канаве неподалеку от казармы, меланхолически прислушиваясь к свисту осколков, и другие последствия. Пилот «Лаптежника», которого завалил Ветчинин, именно тот, который разбомбил артиллерийскую батарею румын, а потом положил свои бомбы в небольшой дом среди виноградников, в метрах двухстах от нашего командного пункта, видимо думая, что мы отдыхаем в этом домике на горке, попал к нам в плен. В домике, который он вдребезги разнес бомбами, как раз находилась вся семья виноградаря, венгра по национальности, пятеро детей вместе с матерью. Сам хозяин работал метрах в двухстах от дома и остался жив. Что ж, и народам всех запредельных стран пришлось посмотреть в лицо войне, хотя большинство людей, которые гибли, конечно же, не имели ничего общего с теми, кто эту войну затеял. Нам, летчикам, редко приходится видеть дело своих рук. Должен сказать, что немецкий пилот, захваченный в плен (его самолет, подбитый на пикировании, отлетел километра на три от нашего аэродрома, и пилот опустился на парашюте — наша пехота передала его летчикам) оказался высоким парнем в синем комбинезоне, подтянутым, с офицерской выправкой, белокурым, именно такой, каким мы привыкли представлять немцев. Автоматчики поставили его возле стены сарая и принялись с ним разговаривать. Пока командир полка звонил в штаб дивизии, выясняя, что делать с пленным, решил и я побеседовать с немецким пилотом при помощи Романа Слободянюка — «Иерусалимский казак» говорил и понимал по-немецки. Речь зашла о Гитлере. Немец, который отнюдь не тушевался, а вел себя совершенно свободно, выкинул в приветствии правую руку: «Хайль Гитлер». Потом он сразу стал интересоваться, скоро ли его расстреляют, и даже расстегнул комбинезон, указывая, где у него находится сердце, демонстрируя, что для настоящего нациста смерть — пустяки. Это был крепкий парень, который или так увлекся нацистской романтикой, что и вправду возомнил себя нибелунгом, неуязвимым для врагов, или находился в состоянии аффекта. Выяснилось, что немецкая авиация прилетела с аэродрома, находящегося на территории Югославии, в километрах шестидесяти отсюда. А раньше эта воинская часть базировалась на этом самом Лугожском аэродроме, где хорошо знала все цели.

Я показал пальцем немцу на разбитую румынскую батарею, убитые румыны лежали рядом на траве, и он гордо признался, что это его рук работа — для того и бросал бомбы. А вот ответственность за убийство пятерых «кинго» и «фрау» взять на себя отказался. По его словам, это была работа друга, который благополучно улетел. Перед заданием каждый получал цель, которые были прекрасно разведаны. Как раз в это время несчастный венгр разбирал остатки своего жилища, доставая из-под обломков трупы детей. Он выглядел, как человек, который никак не может проснуться среди дурного сна: временами останавливался, бессмысленно глядя вверх, не мог закрыть рот и чувствовалось, что плохо понимает, где он, и что происходит. В наши головы уже крепко затесалась идея, что только убийство очередного немца способно что-либо поправить в этой жизни. И мы попросили венгра посмотреть на летчика, которого объявили убийцей его детей. Виноградарь-венгр отказался взять пистолет, который я ему предлагал, исступленно смотрел на немца, плакал и дрожал, а потом повернулся и ушел к развалинам своего дома. Мы послали несколько солдат ему в помощь, а немца отправили в штаб дивизии под конвоем двух автоматчиков. Сделали мы это с облегчением и занялись своими делами, но видимо, суждено было немецкому пилоту именно здесь сложить голову за своего фюрера. Часа через три его привезли к нам обратно: ваш немец, вы и делайте с ним, что хотите.

Ну что мы могли с ним делать? Самым простым было предложение «Иерусалимского казака», который всякий раз впадал буквально в горячку, видя пленного немца и вспоминая своих родных, расстрелянных в Кировограде. Когда Роман Слободянюк рассказал немцу об этом, тот одобрительно закивал головой и спросил: «Иуда?». Выходило так, что решать судьбу немца выпадало мне. Жена Смолякова, нашего командира полка, была еврейка, и он склонялся к мнению Слободянюка, тем более, что родственников его жены, евреев из Бобруйска, немцы тоже расстреляли. Что же мне было делать? У меня самого из-за немцев погиб сын, а отпусти такого молодца, и он еще наломает дров. Не кормить же мне его из своего пайка? Тем более, что у «Иерусалимского казака» появились мощные союзники — несколько румын, которые объясняли мне, что, хотят рассчитаться с немцем, убившим их товарищей. Я, как Понтий Пилат, отвернулся и махнул рукой. И наши, и румыны окружили немца веселой гурьбой и, оживленно переговариваясь, повели к отдаленному оврагу у реки. Слободянюк на ходу вытащил пистолет и проверил его. Минут через пять в том направлении застучали выстрелы. А еще через час уже из штаба армии пришел приказ доставить на допрос пленного немца. Пришлось сообщить, что румыны за ним плохо присматривали, и он рванул в виноградник, где и скрылся. Очевидно, в штабе понимали, куда девался немец, но не наказывать же своих ребят из-за такой мелочи. Как рассказал мне сам «Иерусалимский казак», он всадил немцу пулю в лоб с третьего раза. Два раза перед этим заставляя его открывать глаза, которые немец все норовил закрыть, а Роман открывал ему их силой, напоминая, что его родные в Кировограде умирали с открытыми глазами. Такие были времена, такие были нравы.

Что касается нравов, то сразу отмечу, чисто внешне наше офицерство выглядело неважно: не было ни воспитания, ни материального обеспечения. В Лугоже я с несколькими офицерами решил остановиться на квартире в большом красивом особняке и постучался для этого в дверь. Вышла пышная румынка лет 35 с уверенными манерами. Не помню, по какому случаю, но на мне была летняя холщовая гимнастерка, с целым рядом медалей, полученных к этому времени, и четырьмя орденами: два Боевого Красного Знамени и два Великой Отечественной войны. Румынка посмотрела на награды, с одобрением сказала: «Декорация!». Она по-хозяйски прогнала моих спутников, велев им поселиться в соседних домах. Почему-то сразу подчинившись этой напористой даме, ребята поплелись искать другие квартиры. Выяснилось, что уверенный тон румынки имеет свои причины. Ее муж, майор румынской армии, служивший в местном гарнизоне, к вечеру явился домой. Офицер был прекрасно одет: красивая, великолепно отглаженная форма из тонкого сукна сидела по фигуре, сапоги из тонкой кожи. За ним почти неотступно следовал денщик. Румын был прекрасно выбрит и красиво подстрижен, слегка пахнул одеколоном. Оказавшись рядом с ним, я будто увидел себя со стороны: мешковатая, как у отряхи — мученика, белая полотняная, летняя гимнастерка, мешковатые галифе, кирзовые сапоги. Трудно было придумать форму уродливее, чем утвердили ее наши вожачки, никогда в жизни не бывавшие толком на фронте и не носившие солдатскую сбрую.