Дмитрий Панов - Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели

Хотя, вроде бы, эта роль должна была принадлежать в нашей семье старшему брату — Ивану. Но Иван явно не тянул на нее. Выросший в традициях лихого степного раздолья, он плохо вписывался в цивилизованный мир. Мать только за голову хваталась. Именно минувшим летом 1927 года Иван умудрился влипнуть сразу в три очень неприятные истории. Во-первых, жестоко побил красивую ахтарскую девушку по фамилии Найда, которая отказала ему во взаимности. Эта девушка лет девятнадцати, росшая в бедной семье, потом долго болела и все грозилась подать на Ивана в суд, который в перспективе очень реально мог закончиться тюремным заключением для моего старшего брата, что производило весьма тягостное впечатление в станице, где предпочитали все основные вопросы решать на базаре.

Иван с горя пустился в амурные похождения, и случилось так, что другая девушка по фамилии Жук из соседнего ТОЗа, пользующаяся репутацией доступной и покладистой, забеременела, обвинив Ивана в случившемся. Однако на суде Иван выкрутился, подговорив своего дружка дать свидетельские показания о своих половых контактах с гражданкой Жук, в числе прочих ахтарских парней. Суду только этого и нужно было. Дружба этого парня с Иваном прошла испытание на излом, которого не выдержала: суд сделал свидетеля ответчиком и присудил его к уплате алиментов в сумме пяти рублей или пуда зерна в месяц. Как видим, до самого 1937 года, когда люди стали опасаться признаваться, кто с кем дружит, понятие мужской товарищеской взаимопомощи еще существовало в нашем народе.

Третья история ознаменовалась огромным фейерверком, который устроил Иван из трех стогов соломы деда Якова Панова, которые стояли на нашей земле, и дед категорически отказывался убрать их оттуда.

Как видим, Ивану, хотя бы частично, удавалось осуществить свое намерение пустить на хозяйство деда «красного петуха», вынашиваемое еще во времена, когда дед вместе с дядьками, грабил наше жилище и хозяйство, а потом вымаривал нас из дома голодом и холодом. Однако дед тоже угрожал подать в суд. И подобные истории стали вехами не такой уж длинной жизни Ивана, довольно глупо погибшего в 1945 году за двадцать дней до конца войны в городе Бреслау: собирал трофеи в немецкой квартире и был застрелен не то полькой, не то немкой из пистолета. А до этого было громкое дело, в тридцатые годы, во время службы брата на Каспийском флоте, о создании им разветвленной контрреволюционной организации и даже аршинные заголовки в местных газетах: «Вырвать пановщину с корнем с Каспийского флота!» Но Ивану в очередной раз повезло, и в ходе девятимесячного следствия, которое Иван провел в тюрьме, следователи все-таки убедились, что огромный малограмотный моряк, скорее, специалист по скандалам, женщинам и водке. Видимо тогда с них еще не так требовали справную цифру разоблаченных врагов народа и Ивана отпустили с миром.

Я в то время служил курсантом Качинской школы военных летчиков и не догадывался, почему меня дважды вызывали в особый отдел школы, предлагая написать автобиографию. Потом этот прием станет на десятилетия накатанным путем особистов для отправки людей в места не столь отдаленные: пропустив что-нибудь в автобиографии, по сравнению с предыдущей, автоматически превращаешься в пособника «врага народа». Но я все указывал аккуратно и на вопросы о брате лишь разводил руками, действительно не зная, что с ним приключилось. Была в бурной карьере Ивана и неудачная женитьба, и бои в Севастополе, где попал в плен, и побег по время конвоирования колонны пленных, попавших под авиационный налет наших бомбардировщиков в районе Батайска, и бои в Кубанских плавнях, и на Малой земле, в частности. Но к Ивану мы еще вернемся, а пока в 1927 году я превратился в рабочего ахтарского рыбзавода. Встретили меня хорошо.

Да и чего, собственно, казалось бы, обижаться на меня коллективу рыбного лабаза рыбзавода «Азчергосрыбтреста»? Работал я хорошо. Не только не прогуливал, но не курил и не выпивал, что вообще для молодого человека того времени было в глазах общественности огромным позором. Первым моим наставником был мастер по уборке и фасовке рыбы Николай Борисович Фингер, еврей по национальности. И хотя я должен был стать засольщиком, но расстраиваться не стал и усердно учился у своего наставника азам рыбного дела. Однако вскоре Фингер уехал в Астрахань, где жила его семья, так и не успев научить меня многому, потому что администрация завода не выполняла коллективного договора, согласно которого мастеру полагалось прибавлять пятнадцать процентов к окладу за ученика. Мне пришлось побегать для своего наставника, маленького человечка с усиками и бородкой, колющего собеседника пронзительными черными глазками, по всяким мелким поручениям.

Но я переносил все безропотно. Ведь на заводе очень ярко проявилась моя деревенская отсталость: я не знал римских чисел на циферблате часов, не знал значения десятичных цифр на весах, плохо читал и писал. Подошла первая получка, а я и расписаться толком не мог в ведомости. Утешало лишь одно: я мало чем отличался в этом смысле от большинства своих товарищей по работе.

Но оказывается — отличался, по мнению истового коммуниста, приезжего кацапа из Астрахани, яростного матерщинника и «чавокалы», злостного курильщика и малоквалифицированного засольщика, как-то загубившего из-за незнания тонкостей технологии работы с рыбцом тонны четыре этой великолепной рыбы, товарища Попсуйко Ивана Яковлевича. Так вот, на одном из собраний, Попсуйко, представляющий тип людей, начинающих набирать силу, шевеля грозными прокуренными усами, разразился тирадой о происках классовых врагов. Таковым оказался ваш покорный слуга, виноватый в том, что погибший отец был человеком трудолюбивым и оставил пятерым детям неплохой дом под камышовой крышей, амбар и сарай. По Попсуйко выходило, что я отрываю кусок изо рта у человека, действительно нуждающегося в нем. Еще до собрания старый партиец Попсуйко посетил наш двор, с возмущением обнаружив на нем двух лошадей. Так что пословица, согласно которой на Западе свирепствует конкуренция, а у нас люди просто из любви к искусству жрут друг друга, была верна и в двадцатые годы нашего столетия.

Попсуйко требовал выгнать меня с завода, как непролетарский элемент. К сожалению вижу, что жив Попсуйко. Начнись сегодня очередная компания охоты за классовыми врагами, и выдвинет наш народ миллионы таких Попсуйко, спеша закапывать себя в очередную яму. Есть над чем задуматься — не правда ли?

С мафией можно бороться только при помощи другой мафии. А я к этому времени уже вступил в комсомол. И на собрании членов профсоюза все чувствовали, что за мной стоит райком комсомола. А выручили, как обычно в нашей истории, где людей объединяет что-нибудь криминальное, два приятеля, не раз бравшие у меня пару рыбцов или тарани для пропитания или закуски: грамотный молодой грек, сын торговца, очень красиво писавшего по-русски и, в отличие от сына, не пожелавшего принять советское подданство и уехавшего в Грецию, Пантелей Сапиридис и Александр Колозин, оба подсобные рабочие в цехе — несомненные и истые пролетарии. Невысокий полный Колозин, приблудившийся откуда-то в Ахтари, еще и поддерживал свои ораторские аргументы устрашающе выпученными глазами. Эти довольно грамотные ребята в своих речах в пух и прах разнесли старого партийца Попсуйко, прозрачно намекая, что перекрывая путь молодому и прогрессивному комсомольцу, тот льет воду на мельницу классовых врагов. Перепуганный Попсуйко заткнулся, и вопрос был снят. Но, к сожалению, в 1937 году именно Попсуйки заказывали музыку.