Дмитрий Панов - Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели

Не лучше обстояло дело с хлебом и прочей провизией. Зимой 1929–1930 годов почти всех ахтарских лошадей забрали у хозяев из теплых конюшен и согнали в общие дворы, один из которых находился на улице Красной, возле пекарни артели инвалидов. Поставили длинные ряды кормушек-ясел, привязали этих лошадей, стоящих на мерзлой земле, и принялись кормить их сухой пшеничной соломой. Посаженные на голодный паек, присыпаемые снегом, увязающие в навозной жиже по самое колено, а значит, не имея возможности даже прилечь, бедные животные гибли сотнями, вопреки коммунистической теории, распространяемой в Ахтарях колхозным руководством, что хорошая лошадь не ложится, а все время стоит. Не знаю, где видели таких лошадей ахтарские теоретики колхозного строительства. Люди, хозяева лошадей, видя, как голодные и непоенные, от холода погибают их домашние животные, по каким-то диким непонятным соображениям обреченные на все это, нередко плакали. Но что они могли сделать — сами практически обращенные в бессловесную скотину? Таким образом, к весне, полторы тысячи лошадей из трех тысяч, собранных в колхозные дворы, оказались на скотомогильнике, а теплые хозяйские конюшни всю зиму пустовали. Оставшиеся животные были крайне истощены: ни о каком севе с их использованием, не могло быть и речи. Но пропагандисты колхозного строя не падали духом. Одного из наших комсомольцев в срочном порядке избрали председателем колхоза в районе «курдов». Вскоре он от беды и разрухи и в страхе перед поисками «крайнего» пропал бесследно, оставив записку, в которой сообщал, что «утек». А ведь еще весной нам так красиво рассказывал, что потеря лошадей — это сущая чепуха: скоро на полях заворчат сотни тракторов, которых ни зерном, ни сеном кормить не нужно.

Действительно, к весне из Ленинграда в район поступило целых два трактора «Интернационал», которые вспахивали по три гектара в день — примерно, как десяток коней, а их угробили целых полторы тысячи. Кроме того, трактора поступили без всяких запасных частей и попали в руки лихих кубанских парней, имевших смутное представление о возможностях техники. Вскоре оба они с поплавленными подшипниками стояли у забора колхозного двора, зарастая бурьяном, а пахать два ахтарских колхоза взялись на доведенных до ручки за зиму лошадях. Пахали удивительно небрежно: неглубоко, с огрехами. Ахтарские крестьяне только диву давались: ясно было, что кроме прекрасного урожая бурьяна, на этом поле ожидать ничего не приходится. Так колхозным «производством», где люди не были разбиты на бригады и звенья и толпами бродили с самого утра, направляемые на работу огулом, были заложены основы тяжелейшего голода последующих лет. Десятилетиями наша история объясняла причины голода кулацким саботажем и происками врагов. Но, повторяю, лучших врагов, чем мы сами, нам не сыскать. Плюс ко всему, в то время, как урожай резко уменьшился, планы хлебозаготовок, которые бралась рьяно выполнять целая орава будто с цепи сорвавшейся номенклатуры, рекрутируемой из люмпенов, резко возросли.

Над страной нависала тень голода, но жизнь брала свое. В 1930 году, когда мне исполнялось двадцать лет, я начал ухаживать за своей будущей женой Верой Комаровой. Произошло это в годы «великого перелома», до основания подорвавшего наше сельское хозяйство. Добро бы создали мощную индустрию. Но ведь большинство заводов, закупленных за счет миллионов крестьянских смертей, в 1941 году попали в руки к немцам. Думаю, во многом именно из-за того, что крестьяне не очень-то хотели воевать за сталинский режим, а ведь они, по-прежнему, составляли костяк нашей армии. Трудно ожидать боеспособности от людей, которым наплевали в душу. Пожалуй, самое ужасное во всей этой истории, повторяю, бессмысленность принесенных жертв. Где-то я прочитал следующее, резонное на мой взгляд, рассуждение: мы выиграли войну с половиной нашей индустрии. Значит, с точки зрения обороноспособности, темпы индустриализации могли быть в два раза ниже и люди были бы живы. С людьми получилось как с двумя добрыми конями, которых свели с нашего двора в колхоз. Пока в колхозе трудился Иван, они еще имели более или менее приличный вид, но когда Ивана призвали служить на Каспийский флот, на варварский, невиданный в цивилизованных странах в мирное время срок — четыре года, то кони совсем запаршивели. Голодных и ободранных, их заставляли тянуть воз при помощи кнута, пока эти славные животные не погибли. А что кони — то же самое случилось с людьми.

Кубанские хлеборобы всегда очень весело жили на своей теплой и плодородной земле. Помню, до коллективизации, стоит закончиться трудовому дню и опуститься солнышку, как на одном из наделов, на току или возле хутора, сразу заиграет гармошка, и зазвучат девичьи голоса, как призывной сигнал над степью. На эти голоса сразу потянутся со всей окрестности молодые парни, едва успевшие отдохнуть и перехватить стакан доброй кубанской сметаны или литр-другой настоящего цельного молока с куском душистого пшеничного хлеба. И эти гуляния затягивались порой до утра. Быстро складывались молодые семьи: никому не нужно было давать брачное объявление.

Первым последствием прошедшей коллективизации стала умолкшая кубанская степь. Тоскливая тишина на десятилетия повисла над землей, казалось бы, созданной для радости. Безграмотные давилы из Кремля, казалось, выдавили из народа саму душу.

Летом тридцатого года, нас, комсомольцев рыбкомбината, верную опору нового строя, послали на обмолот колосовых в один из ахтарских колхозов. На току, недалеко от Ахтарей, в районе нынешнего аэродрома, бодро стучала паровая молотилка. Да еще мы, комсомольцы — рабочие, которых кормили более или менее рыбой да пичкали коммунистическими перспективами, сохраняли запас бодрости, радуясь солнышку и запаху трав после сырых лабазов, весело перебрасывая снопы пшеницы на элеватор-транспортер молотильной машины. А колхозников, среди которых было немало знакомых и даже родственница, сестра жены деда Якова — Дидюк (не помню имя), я поначалу даже не узнавал, настолько изменились люди. Все выглядели как после тифа. Не разговаривали между собой, сберегая силы, двигались очень медленно и экономно, на все реагировали апатично, выглядели истощенными, одежда в лохмотьях. Наверное, впервые после нашествия татар Россия видела такими своих крестьян. Время научило нас разным хитростям и болезненной запасливости и предусмотрительности. Потому, идя на работу в степь, я прихватил с собой кусочек хлеба и пару помидор. Как ни смешно это выглядело — ведь обильно кормить людей в период жатвы всегда было делом принципа и чести для хозяина. Но когда я увидел этих «хозяев», то понял, что правильно сделал. Ко времени обеда моя родственница Дидюк, выполнявшая роль кухарки по совместительству, подошла к кипящему котлу с водой, возле которого я к своему удивлению не заметил никаких припасов, взяла ведро, наполненное мукой почти черного цвета, и принялась засыпать эту муку в кипящую воду, помешивая большой деревянной ложкой. Примерно через полчаса образовался котел клейстера и нас позвали на обед.