Олег Сидельников - Пора летних каникул

— Удивляюсь, зачем все коверкать… — начал было я, но Глеб огорошил:

— А зачем ты шифон шифоном обзываешь? По-французски шифон — тряпка. По какому праву обыкновенное летнее пальто величаешь макинтошем? Макинтош — это такой англичанин, он изобрел непромокаемый плащ. А ты — все наоборот!

Я всегда поражался, откуда Глеб знает всякую всячину? То, что он первый в литературе, — понятно. Читает взахлеб. Но разные там иностранные словечки и макинтоши…

Глеб угадал мои мысли.

— Всю эту чепуху, Юрка, я знаешь откуда узнал? До тридцать восьмого года к нам прорва иностранных артистов приезжала. Вместе работали, жили в общежитиях. Поневоле заговоришь. С одним по-немецки, с другим по-английски. Помаленьку кое-что наскреб. Как говорится, с миру по нитке, голый — без рубашки.

— А ну вас к лешему, — перебил его Вилька. — В кои-то веки потолковать задумал, а вы — про тряпки и макинтоши… Ты же так и не ответил мне, Глеб. Зачем тебе тройной стрекасат и двойное сальто с пируэтом?

Глеб удивился.

— Чудак-человек! Да это же трюки мирового класса. Обо мне в «Дас программ» писать будут… Есть такой рекламный журнал в Германии… Персональную ставку дадут. Сам Данкман обещал!

— Значит, к деньгам и славе рвешься? Данкман! Это кто? Небось самый главный циркач?

— Вроде бы. Только ты меня не понял, Вилька. Не в деньгах и не в славе дело. Просто они как тень в солнечный день: куда ты, туда и она Мне главное — добиться.

— Для чего?

— Фу-ты-ну-ты! Опять за свое. Я же цирковой артист, пойми это, Вилька. Ну и… Да каждому, у кого совесть и самолюбие есть, хочется работать лучше. Если все будут стараться, родине — польза.

— Большая родине польза от твоих стрекасатов.

— Большая, — Глеб и не подумал обидеться. — У одного стрекасат, у другого верхнее «до» получается, у третьего угля навалом… А сложить все вместе — польза.

— Шибко ты идейный, — фыркнул Вилька.

И вот Тут-то Глеб рассердился. Неизвестно, почему:

— Дурак! Думаешь, если золотой клык вставил, так уж… — Глеб осекся: он понял, что спорол глупость.

— Давай-давай, — в голосе Вильки что-то дрогнуло. — Валяй дальше. Говори… Вот, мол, какой я, Глеб, хороший человек. Трудовой элемент со стажем, орденоносец, анкеточка у меня — загляденье. Под судом и следствием не бывал, И друг мой, Юрочка, — пай-мальчик: в царской армии не служил, с беляками не знался, а главное, — заметьте это, пожалуйста, возьмите на карандашик, — не было у Юрочки никогда колебаний в проведении генеральной линии. И осенью Юрочка поступает в театральный. А если провалится… в университет пойдет… в рыбный институт, потому как в песне ясно указано: «Молодым… особенно если они чистенькие и с аттестатами… везде у нас дорога». Вот какие вы распрекрасные. А Вилька… Ясно — кто он! Карманник, вор. Пережиток прошлого в своем гнилом сознании… Паразит на теле общества. И ждет его кичман с надзирателем по имени Гражданин начальник!.. Эх, вы!.. Взять бы вас сейчас обоих за галстуки…

Вилька вдруг умолк. На душе у меня стало тоскливо-тоскливо, потому что я понял: Вилька сейчас плачет. Не навзрыд, а так — про себя, внутренне. И Глеб понял. Он словно язык проглотил. Умник! Брякнул чушь, а теперь выпутывайся. Да и как?

Помог Вилька. Он опять заговорил — хрипло, с трудом:

— Чистенькие… Я и сам был чистенький… Еще какой чистенький. Человек к ним — всей душой. Заботится… Как бы не запачкать. Домой к ним лишний раз не заглянешь. И сегодня… битых два часа сидел… ждал. Думаете, зачем я к вам пристыл?.. Тоже человек. От корешей сбежал — они на мокрое дело целились. Нарезал сюда. Притопал. Один, как волк… Вижу, однажды вечерком, — ангел идет, и часы у него на руке. Зачем, — думаю, — ангелу часы? Непорядок. Не по форме одет ангел. Сделал заявку, а ангел спрашивает: «Нож у тебя есть?» Удивился я, отвечаю: «Меняться хочешь? Давай. Так и быть, махну перо на часы». Тогда этот ангел — смехота одна! — и ляпнул: «Я не к тому, чтобы меняться. Коли есть у тебя нож, значит, ты трус. Не отдам часов. Не боюсь тебя. Понял?»

Вилька коротко хохотнул и продолжал — уже спокойнее:

— Стоит ангел, петушится, а у самого брючки подрагивают. И так мне его вдруг жалко стало! Телок, сущий телок. Его, наверно, дома так воспитали — насчет ножа. Витает себе в облаках, порхает. Хорошо хоть, на меня нарвался. Финяк свой я давным-давно выкинул — насмотрелся, как он иной раз сам в лапу прыгает, особенно когда лапа эта под градусом или к дурной голове приделана… Так, значит, стою и размышляю: «Дурак-человек, а если б ты на зверя-урку напоролся? Железка в желудке — и хана!» И что самое смешное, стоит и ждет, чтобы ему приложили. Нет, чтобы дать мне по удостоверению личности или еще покрепче, да и рвануть когти. С финкой-то шутки плохи… Тут уж я не утерпел, вмешался.

— Да ты, Вилька, на меня не нападал. Разве мог я тебя ни с того ни с сего ударить! А насчет ножа… Я приемы знаю. Глеб меня научил, а его учил японец Осияма.

— Прие-о-о-мы! — протянул Вилька и фыркнул. — Они, знаешь, где хороши?.. В культурной обстановке: коврик, судья, девочки охают-ахают. А когда..; Да что долго толковать: нож — всегда нож. Запомните это, джентльмены. — Вилька зевнул, с хрустом потянулся и, все еще позевывая, закончил — Светает, мальчики. Пора на боковую. И вообще… пора прощаться. Наобщался я с воспитанными детишками до тошноты. Даю винта в город Свердловск. Сегодня я всякой чепухи навалом выдал… Простите великодушно, синьоры. Спьяну и не такое выкинешь.

Вилька поднялся со скамейки, опять сладко потянулся, бросил через плечо:

— Так я, значит, поплыл. Гуд бай, кабальерос, не поминайте лихом.

Вразвалочку зашагал он по аллее, просвеченной молодыми лучиками. Молчавший до этого времени Глеб вскочил и в три прыжка догнал Вильку, схватил за плечо.

— Ручки!.. — огрызнулся Вилька.

— Я т-тебе покажу ручки! — Глеб рванул его за плечо и почти силком потащил назад к скамейке. — Садись… Садись, тебе говорят!..

— А ты не лапай… Чо те надо?.. Давай без рук, а то ка-ак врежу-чимя свое забудешь!

Глеб все же усадил Вильку, сам сел и, отдышавшись, произнес угрюмо:

— Вот что, друг, кончай зевать и ломать комедию, мне твоя клоунада — как собаке пятая нога. Никогда не говорил, что ты мне друг. А сейчас говорю: друг. И Юрка тебе друг. Ясно, кабальеро? А раз так, черта лысого мы позволим другу дать винта в Свердловск. Хватит слоняться. Завтра утром мой папаша сделает из тебя реквизитора. Подрепетируешь — в номер введем, а пока покрутишься в униформистах, лонжу научишься держать.

Лицо Вильки судорожно передернулось, но он тут же взял себя в руки. Прищурив шальные свои чуть раскосые глаза, он перебил Глеба:

— Джентльмены, если вы не из общества защиты животных, то тогда вы попросту литературные домушники, То, что вы сейчас мне рассказали, — грубая переделка широкоизвестной притчи о блудном сыне…