Олег Сидельников - Пора летних каникул

Я слушал их обоих, и сердце мое колотилось тяжко, гулко, словно в груди били молотком по кувалде. Умница Глеб. Как же я, растяпа, раньше не сообразил? Можно было сказать цапе. Он устроил бы Вильку на ГЭС, на «Запорожсталь». А что если Вилька откажется!..

— Брось трепаться! — послышался голос Глеба. — Самолюбие тут ни при чем. Ты же парень — гвоздь! Не дурак. Школу экстерном кончишь. Не захочешь в цирке — дуй в студенты. Тогда и для тебя — везде дорога. Соглашайся, если ты нам друг…

— Соглашайся, Вилька! — заорал я не своим голосом и в порыве восторга припал к его плечу.

Вилька то краснел, то бледнел, быстро-быстро моргал глазами. Неловко смахнув со лба капельки, он, наконец, выдавил из себя:

— А… возьмут?.. Беспризорник я… карманник… Глеб радостно рассмеялся.

— Возьмут. У нас в цирке много из беспризорных. А нынче они — парни что надо, настоящие артисты. Цены нет.

Вилька посмотрел на Глеба, потом глянул на меня, вздохнул — глубоко, прерывисто.

— Вот как… так, значит… — пробормотал он и вдруг заплакал горючими слезами по-детски навзрыд.

— Виль… друг… вот и хорошо, — глаза Глеба затуманились.

А я, почувствовав, что и сам плачу, вновь припал к Вилькиному плечу:

— Вилька!.. Ну и лошак ты, Вилька… Лошак, лошак!..

А он не обижался. Только шмыгал носом и ничуть не стеснялся своих слез.

Господи, до чего же сегодня счастливый день! Мне не подвилось семнадцать лет! Я окончил школу! Вилька!..

Спать совсем не хочется. Хочется думать, мечтать. До чего хороша жизнь! И вот я сижу возле радиоприемника я думаю, думаю. Обо всем. О школе, о театральном, Глебе с Вилькой и о Броне… А как мне повезло с папой и мамой!

Я вернулся в четвертом часу утра. Осторожно, чтобы не разбудить родителей (когда я возвращался поздно, они делали вид, что спят, а я — будто верю этому), прошмыгнул через палисадник и влез в свою комнату прямо в окно.

Влез и ахнул. На письменном столе, вместо задрипанного «СИ-235», смахивающего на большую квадратную консервную банку, стояло, сияя полировкой и золотистой стрелкой шкалы, чудо радиотехники— «6-Н-1»!

Милые папа и мама…

Я подбежал к приемнику, включил его… чуть слышно — застонали скрипки — неведомый Бухарест наизнанку выворачивал перед миром ночную жизнь своих кабаре.

В окне показалась улыбающаяся морда Жука, здоровенного приблудного пса, черного, как уголь, и голубоглазого. Я поманил его. Он впрыгнул в комнату и свернулся калачиком у моих ног.

Бухарест стонал, рыдал… А я думал, вспоминал, мечтал.

Счастливый день!.,

Я покрутил стрелку шкалы… Пусто в эфире. Тишина.

Новый день давно уже ломился в окно, весело подмигивал лучистым глазом. Я скинул пиджак, разделся, плюхнулся на кровать. Перед глазами поплыли разноцветные шарики, похожие на мыльные пузыри. «Хорошо! Как хорошо…»

Тишина… Тьма. Ничто.

Прошло не больше секунды, — честное слово! — только закрыл глаза, а меня уже теребят за плечо.

— Юрик!.. Юрик! Вставай… Да вставай же, тебе говорят!!.

Долго я ничего не мог сообразить. Наконец, сел, протер глаза, и тут меня словно крапивой по мозгам:

— Война!

Я спрыгнул с кровати, все еще не понимая, во сне ли все это происходит или наяву. Отец, взволнованно потирая руки, быстро ходил из угла в угол, дымил папироской и как-то странно говорил:

— Вот… дождались… Быстрей одевайся, Юрик, Гитлер-то каков, а?.. Дружок! Хорош дружок… Да одевайся же скорее, Юрик. Война с Германией! Немцы напали… Живее, Юрик.

Он так торопил меня, будто от того, насколько быстро я оденусь, зависела судьба войны.

Мама, напротив, держалась стойко. Она не металась, не причитала — стояла возле кровати и все вытирала, вытирала полотенцем давно вытертую тарелку.

Мама у меня молодец. Выдержка у нее удивительная. А папа слишком впечатлителен. Но он совсем не трус, прошел две войны, трижды ранен, раз даже в покойницкую его отнесли — навидался всего. Просто он бурно на все реагирует. И я, по-видимому, пошел в него, потому что, осознав, наконец, что случилось, заорал во все горло: «Урра-а!»-и тут же ощутил противное дрожание в правом колене, а когда как следует всмотрелся в мамино лицо, то и совсем растерялся.

Однако папа уже пришел в себя. Вновь в нем заговорил оптимист. Ероша пятерней поредевшие русые кудри, он принялся рассчитывать, как скоро мы надаем фашистам по шеям. Выходило, по его подсчетам, что через месяц-полтора Берлину каюк. Мне опять захотелось закричать «ура!», но я сдержался. В окно кто-то крикнул:

— Эй! Включите радио. Молотов говорит… Папа ринулся к приемнику…

Странный голос — уверенный и в то же время, по-моему, тревожный — ошеломил:

— «…в четыре часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов Житомир, Киев, Севастополь, Каунас…»

У меня опять стало дрожать в колене, и я перестал понимать то, что слушал. Потом обнаружилось, что комната моя полна знакомых и незнакомых. Лица всех поражали: кто улыбается, а в глазах робость; у кого, напротив, в зрачках бесы скачут, а губы каменные; сосед пенсионер Ермилыч — тот ну прямо преобразился: глаза потухли, коричневое лицо изморщинилось, на лбу и шее жилы набрякли в палец толщиной.

Был здесь и осоавиахимовский товарищ в защитной гимнастерке и брюках навыпуск: Прошлое воскресенье он в парке лекцию читал на тему «Война и экономика». Сперва товарищ этот долго доказывал, что Германия исстари дружила с Россией, а если эти страны когда и воевали между собой, то виноваты во всем английские и французские интриганы и плутократы, а также недалекие русские цари и царицы, пренебрегавшие интересами трудового народа. Было даже диковато слушать его. Как-никак, фашисты там орудуют, Тельмана в застенках мучают. Однако на стороне товарища были факты. Он ссылался на газетные статьи и недавнее сообщение ТАСС, в котором совершенно категорически было сказано, что бессмысленные слухи, распускаемые английскими и другими иностранными газетами о назревании якобы войны между СССР и Германией — всего лишь неуклюжая стряпня враждебных этим странам сил.

В заключение лектор вспомнил и об основной своей теме. Вытащив блокнотик, он назвал количество снарядов, выпущенных под Верденом, и перевел их стоимость в фунты, франки и рубли. Затем сообщил количество самолетов, танков, орудий, снарядов и других военных материалов, выработанных Центральными державами и странами Антанты, и опять-таки перевел их стоимость в фунты, франки и рубли. Вышло нечто чудовищное. Тут лектор доверительным тоном, словно по секрету, добавил:

— А теперь, товарищи, прикиньте, как далеко ушла вперед современная военная техника. Увеличьте названную мною сумму военных расходов раз этак в пять, шесть, и станет очевидно: ни одна страна в мире — разумеется, я не имею в виду наше государство — не сможет воевать больше двух-трех месяцев. Экономика не позволит. Она скиснет — их эк-спло-у-ататорская экономика! Вот так вот. Ну а мы, вы сами знаете, — тут лектор улыбнулся хитро и таинственно, — мы, вам нечего объяснять, под гениальным руководством товарища Сталина привыкли взятые обязательства выполнять досрочно, по-стахановски, в сжатые сроки.