Иштван Галл - На крыльях пламени

— Будем здоровы, — качнул я стакан в сторону сержанта, что уж совсем не пристало старшему по званию, и смущенно выпил.

Полный стакан снова стоял передо мной.

— Достаточно.

— Ну что вы, это вино можно детям давать. Оно только жажду утоляет.

И младший сержант опять наполнил стакан.

— Оно слабенькое, товарищ старший лейтенант. Тут в округе вода плохая, так даже младенцев вином поят.

Но мне оно все же ударило в голову.

— Товарищ младший сержант, так вы и есть тот писарь, который здесь почтой и жалованьем ведает?

Дежурный как-то странно взглянул на меня.

— Так точно.

— Вас зовут Пап?

— Так точно.

Иначе и быть не могло, подумал я. Единственный стоящий солдат в этой дыре. Потом выпил еще стакан, а вот следующий дежурный налил напрасно — я к нему не притронулся.

— Извините, — вытянулся младший сержант, — я должен отдать кое-какие распоряжения.

Он вышел, оставив бутыль на столе. В одиночестве поднять стакан оказалось легче. Да и какое это вино! Сказано ведь. Слабенькое. Так что можно еще налить. Сквозь оплетку и не видать, сколько убыло.

Я выглянул в окно. Во дворе суетились солдаты — перетаскивали что-то за дом и бегом возвращались. Бегом! А ведь жара была даже в комнате нестерпимая.

Я очнулся, почувствовав, что младший сержант стоит рядом, но странно — я видел только глаза. А где же его лицо?

— Пап, — поманил я его. — Подойдите.

Дежурный склонился ко мне.

— Конец… Могу вам сказать по секрету… — язык у меня еле ворочался, — этой лавочке скоро конец…

Стол магнитом притягивал голову.

— Устал. — Я икнул и извиняющимся тоном добавил: — Дурацкое солнце!..

Засыпая, я как будто заметил — а может быть, это был пьяный бред, — как в канцелярию вошел старшина с широкоскулым морщинистым лицом и припухшими веками под густыми бровями.

— Готов, — прошептал дежурный. — Такое вино и быка свалит.

— Порядок, — кивнул старшина. — Теперь и отсюда все выносите.

Очнулся я в сумерках, голова гудела, поясница занемела от неподвижного сидения. В комнате никого — я обрадовался. Может, они и не заглядывали сюда… и не видели меня в этаком состоянии.

Из каптерки донесся шорох.

Еще сонный, я приоткрыл дверь и вдруг — словно ушат воды на меня вылили — пришел в себя! На полу с кляпом во рту лежал связанный солдат. Это и был писарь, тот самый, которого младший сержант вышвырнул из канцелярии.

Мы обежали с ним всю заставу. Нигде ни души!

Солдат, все еще потирая затекшие от веревок руки, меланхолично заметил:

— Они уже там. И все утащили с собой. Все! Даже мебель! Только стул из-под вас не выдернули, товарищ старший лейтенант. Вот скоты!

— Слушайте, Пап, а этот сержант, каналья, крепко меня надул!

Застава была пуста. Оказывается, они знали о каждом моем шаге: и начальник станции, и мельник работали на них. Поэтому и не стали дожидаться расследования.

Младший лейтенант Вебер встретил меня, потирая руки, конопатое лицо его лоснилось довольной улыбкой.

— Слава богу, теперь мы от них избавились, товарищ старший лейтенант. Составим по этому поводу донесение в лучшем виде!

А я подумал, не пойти ли мне сторожить сады? Ведь, даже если дослужусь когда-нибудь до генерала, такого начала я себе не прощу.

Перевод В. Белоусовой

Июльская жара — скверная штука: солнце шпарит аккурат в самую макушку.

— Озвереть можно от этого, — прохрипел старшина Фаршанг. — Верно?

Лейтенант Габор, наш командир, вяло поинтересовался:

— Ты что, плохо переносишь жару?

— Черт побери, на мне слишком много сала!

Старое жирное лицо Фаршанга светилось пурпурным

светом, хотя стояли они с Габором в холодке, под одиноким дубом-мафусаилом. Длинные ветви, похожие на старческие узловатые руки, тянулись к земле, казалось, дуб сам не прочь прикорнуть в собственной тени.

Учения минеров проходили в чудовищной жаре.

Учебным плацем нам служил бывший парк графской усадьбы, со всех сторон окруженный каменной стеной, поросшей мхом. Из-за тополей выглядывал сам графский замок, ныне — казарма минеров, проходящих курс технической подготовки.

Мы сидели по-турецки и потихоньку кисли, тупо пялясь в пространство. А между тем это был большой день! Учения подходили к концу, и противотанковую мину в порядке исключения нашпиговали не учебным материалом, а настоящей взрывчаткой, нашпиговали, да еще и взорвут, чтобы мы посмотрели, какую она пробьет дыру.

Посреди лужайки, на дне свежевыкопанной ямы, обреталась мина: нелепый ящик, до отказа набитый тротилом.

До сих пор установкой мины руководили командиры отделений, старшина Фаршанг наблюдал, стоя в холодке.

— Проклятая профессия, верно? — тихо сказал он Габору, отирая ладонью пот и стряхивая его на землю. — Сбеситься можно!

— Как же! — кивнул Габор. — Проклятая, говоришь?! Ну да, хвалить-то ведь нельзя, а то удаче — каюк!

— А я тебе не какой-нибудь охотник, чтобы верить в приметы! — распетушился Фаршанг и тем окончательно себя выдал.

— Да знаю я, старые лисы, вроде тебя, считают…

— Не верю я в приметы! Нет, само собой, бывают дурные знаки, — он глубоко вздохнул. — К примеру, есть одно такое присловье. Оно приносит беду.

— Что за присловье?

Фаршанг пожал плечами:

— Так его же нельзя повторять, а то накличешь беду. Ты что, не понимаешь? Ну, в общем, это звучит как призыв: поехали на тот свет!

— Хотелось бы услышать, — поддразнивал офицер.

— А ты не хоти, — проворчал Фаршанг и добавил, желая избавиться от дальнейших приставаний, — потому что тогда — аминь!

Снаружи, на лужайке, один из новобранцев, с чуть отросшим ежиком на голове, изо всех сил стараясь выглядеть солидно, обратился к командиру отделения:

— Товарищ ефрейтор, эта мина сейчас не взорвется?

Фаршанг в ярости заорал из своего укрытия:

— Молчать во время установки мины! Это вам не посиделки!

— Слушаюсь, — пролепетал любознательный новобранец.

— Молчать!

— Слушаюсь!

Лейтенант Габор потешался над стариком:

— Да хватит тебе. По новым правилам, даже если ты вовсе запретишь ему разговаривать, он все равно должен ответить: слушаюсь.

В прежние времена Фаршанг пошумел бы еще, а теперь вдруг понял: не стоит. И еще он понял, что этакая житейская мудрость не означает ничего хорошего, а означает только одно: старость.

И то сказать, на самом деле у него осталась одна, одна-единственная заветная мечта: сажать картошку. Настоящую картошку. (Ведь старые минеры вроде него ласково именуют картошкой зарытую в землю мину.) И тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, скоро эта мечта сбудется — он уйдет на пенсию.

Фаршанг двадцать лет протрубил в старой армии, где всем было ясно, что человечество делится на солдат и вонючих штатских, и еще там была жестокая воинская философия: весь мир — огромный свинарник, и каждый получает по заслугам — будь то штык в живот или пуля в морду.