Иштван Галл - На крыльях пламени

— Рядовой Фаршанг!

— Я!

— Ко мне!

И он выходит вперед. Мелкими шажками, спотыкаясь, бредет по выгоревшей траве. Топчет колкие стебли, глядя прямо перед собой. Горизонт опускается, как будто он взбирается в гору. А солнце шпарит прямо в затылок.

Капрал Пенге стоит на коленях у наполовину выкопанной ямы. Ноги Фаршанга утопают в свежевырытой земле, кажется, будто сама земля цепко держит его, чтобы он не сбежал.

Старый, облепленный грязью, времен первой мировой войны снаряд. Ржавым носом уткнулся в землю-матушку, как упрямый пацаненок в подушку.

Капрал оборачивается к нему:

— Молоток?

— Осмелюсь доложить, он при мне.

Он все время старается оказаться за спиной капрала, под защитой его тела. Пенге спрашивает с вымученной улыбкой:

— Страшно?

— Осмелюсь доложить, никак нет!

Капрал худ, даже костляв. Говорят, у него грудная болезнь. Светлые жидкие волосы торчат из-под фуражки во все стороны, Фаршангу на минуту представляется, что они встали дыбом от ужаса. Он буравит застывшим взглядом затылок Пенге, худую шею, насквозь пропитанный потом френч.

Пенге разряжает снаряд, осторожно постукивая молотком. Каждый удар отдается в голове Фаршанга, его пронизывает дрожь.

— Жарко, — говорит капрал.

— Так точно.

— Сделаем перерыв, — говорит капрал, — отдохнем в холодке.

Фаршанг воспринимает это как приказ. Еще несколько секунд он стоит неподвижно, потом поворачивается и идет. Неподалеку маячит старое дерево. Черная тень под ним — вроде берлоги, в которую можно зарыться.

Он идет. Капрал за его спиной все еще стучит молотком.

Спина и ляжки Фаршанга покрываются гусиной кожей. Но он не оглядывается. И не убыстряет шага. Только лихорадочно облизывает пересохшие губы.

Когда за его спиной раздается взрыв, страх впивается в него с такой силой, что ему кажется, его нагнал осколок. Он бежит к дереву, укрывается в тени и ждет, когда придет смерть…

Потом капрала хоронили, и Фаршанг взялся за угол гроба. Нести было нелегко. Жена Пенге все время цеплялась за гроб, висла на нем, ноги у нее то и дело подкашивались. Она была маленького росточка, волосы свалялись как пакля, на черном чулке спустилась петля. А он смотрел на нее, не сводя глаз, страх и горечь душили его с такой силой, что временами ему казалось: он не выдержит и позорно свалится посреди дороги.

Ночами его долго будили два невыносимых звука: грохот взрыва и визгливый плач.

А потом прошло и это. И с тех пор он не знал страха. Да-да, что бы там ни говорили, он действительно не знал страха с тех самых пор. Быть может, потому, что своими глазами видел самое страшное, что с ним может произойти. Храбрость ведь не что иное, как потеря чувствительности.

А теперь вокруг него лежат тридцать человек, и каждый из них боится. Пока еще боится! Тридцать голов приникли к земле, из-под тридцати касок струится пот. Солнце ведь шпарит как сумасшедшее.

Неплохо бы отдохнуть в холодке. Но зачем?

Рядом с ним бьется тридцать сердец. Они бьются с неумолимым нетерпением юности.

Тридцать солдат точно знают, что мина взорвется. Такое человек чувствует заранее.

А старшина все не трогается с места. «Прыгну на нее с разбегу, — решает он, — так будет проще всего», — и прикидывает мысленно, сколько шагов их разделяет.

На самом деле ему хочется пожить еще мгновение.

Гор нетерпеливо шевельнулся. У Фаршанга вырвался звук, похожий на стон, он побежал, неуверенно, по-стариковски, и, оттолкнувшись, закрыл глаза.

Звук толчка услышали все.

Потом настала мертвая тишина, жизнь остановилась. Страх смертельной хваткой сжал наши сердца. Болели закушенные губы. Мы с содроганием ждали ужасного звука…

Но раздался лишь глухой треск.

Стояла тишина. Тишина.

Гор осторожно выглянул из-под каски: Фаршанг стоял на мине в целости и сохранности, только лицо было совершенно серого цвета.

— Ну вот, видите, — сказал он с деланным спокойствием и потащился вперед.

Габор догнал его и проводил в холодок, на ходу ощупывая в кармане извлеченный из мины запал.

Перевод В. Середы

Фортепьянное сочинение, именуемое «собачьим вальсом», наверное, знают все. Особенно — кто учился музицировать на рояле еще до войны, когда в преподавании безраздельно господствовали монотонные упражнения Черни [3] Черни, Карл (1791–1857) — австрийский пианист, педагог, композитор, основатель так называемой венской пианистической школы. . Известно ведь: всякого новичка распирает от музыкальности, а «собачий вальс» тем и хорош, что при должном усердии за месяц-другой его может освоить последняя бездарь с деревянными чурками вместо пальцев. И вот уже — тири-пам-па-пам, тири-пам-па-пам — в задорном скачущем ритме несется мелодия. Сыграть ее медленно просто немыслимо, так захватывает она исполнителя. Словом, что говорить! Виртуозная музыка!

Как-то летом пятьдесят второго года я брел по безлюдной улице приграничной деревушки. Жара, пыль, пустынные дворы. Соломенные крыши на домиках покривились, ворота осели. В деревне не было ни своей церквушки, ни магазина, так что дрожжами и словом божьим народ разживался в соседнем селении. Жизнь в этом захолустье даже летом казалась невыносимой.

К тому же я был солдатом. Да еще голодным. И по этой самой причине весьма удрученным.

И вдруг в сонной тишине до меня долетают звуки бесшабашного «собачьего вальса». Откуда? Бог мой! Рояль в этой пыльной дыре? Где о трех ногах могла быть разве что хромая собака?..

На противоположной стороне — гляди-ка! — в глубине улицы притаилось довольно внушительное желтое здание. Оно стояло за тремя унылыми кособокими елями, поодаль от соседних домишек. Конек крыши на бывшей усадьбе просел, узорные, в виде ласточкина хвоста черепицы оползли и поросли мхом. Штукатурка осыпалась, оголив красную кладку, и кучами лежала на земле: будто дама преклонных лет, бесстыдно расстегнув платье демонстрировала еще крепкое с виду тело. Жалюзи на маленьких окнах усадьбы были закрыты, и за ними кто-то неверными пальцами играл на рояле.

— Что ж, бывает и нынче такое. Кое-кто еще музыкой балуется, — сказал бы на это политофицер Фридеш Франтишек, и мелкие морщинки, избороздившие его худое лицо, ожили бы, будто дрогнувшая от ветерка паутина. — Ох уж эти мне женщины! Хи-хи да ха-ха! Не поймешь, что у них на уме. Им бы только кокетничать… Пока ты социализм строишь, другие, вон, на рояле бренчат!

— Но все же приятно, когда из окна льются звуки роя…

— Ерунда! — оборвал бы наш спор Франтишек, будь он рядом со мной. — Думаешь, это они для тебя бренчат?

А почему бы и нет? Все возможно, подумал я. Ведь у меня за плечами не было двадцати горьких шахтерских лет, как у лейтенанта Франтишека, который, даром что сменил разъеденные угольной пылью башмаки на хромовые офицерские сапоги, так и остался недоверчивым старым брюзгой.