Василь Быков - Подвиг (Приложение к журналу Сельская молодежь), т.2, 1981 г.

— Вы работаете, Костя? — спросил он.

— Работаю. А куда денешься? Кусать-то нужно что-нибудь, да и в Германию в два счета угодить можно, если не определишься, — ответил Константин длинно, будто оправдываясь.

— Где же вы определились?

— В театре.

— В театре? Кем?

«Нет, все-таки везение. Кажется, после встречи с этим мальчиком, которому так не по душе гестаповская служба, качели понеслись в другую сторону... В театре! Надо же... Ну, конечно, в театре. Где же еще?» В памяти Шумова вновь возникло лицо стрелявшего в бургомистра человека — полоска на лбу, от которой тянулись гладко зачесанные назад светло-рыжие «немецкие» волосы, полоска от неумело закрепленного парика и выбившаяся прядь. «Это он, и он работает в театре».

Константин уловил в тоне Шумова нечто нарушившее нарочитую монотонность их разговора, но не понял причины.

— Не артистом, конечно. Электриком.

— И служба в театре считается настолько важной, что освобождают от работы в Германии?

— Да, они придают значение культуре, — чуть усмехнулся Константин.

— Это хорошо, — улыбнулся и Шумов. — Я сам завзятый театрал.

«Как-нибудь ты оттуда не вернешься», — подумал Константин.

— Самое время по театрам развлекаться, — заметил Максим.

— Жизнь коротка, искусство вечно, — ответил Шумов.

— Насчет жизни верно, — сказал Пряхин-старший. — Особенно по нынешним временам. А об искусстве не знаю. Не успел как-то приобщиться... Но, думаю, самообман. Горького читал. Ну и что? Он говорит: человек — звучит гордо. А Васька слушает да ест, то есть друг друга поедают. С кровью, без соли. Вот так. Искусство само по себе, а мы сами.

— Ну в здешнем театре, я думаю, искусство другого плана.

— Другого, — подтвердил Константин, но какого, уточнять не стал, да и не тот был момент, чтобы спорить об искусстве.

— А ты с работой определился? — спросил у Шумова Максим.

— В принципе да.

— Значит, признали тебя немцы?

— Немцы признали, но вот следователь Сосновский, соотечественник, кажется, не признает.

— Это личность известная, — сказал Константин.

— В театре бывает?

— Бывает. Но не тем известен.

— А чем же?

— Бдительностью.

— Я это почувствовал.

— И рана не помогла? — поинтересовался Максим.

— Рану он расценил как своеобразную маскировку. А меня счел своего рода наводчиком.

— Действительно бдительный, — сказал Пряхин-старший, а младший хмыкнул:

— Смешно.

— Не очень, — возразил Шумов. — Сосновский, по-моему, с юмором не в ладах. — Он провел рукой по раненому плечу.

— Приляжешь, может? — предложил Максим.

— Прилягу, пожалуй. Кстати, у тебя пожить пару дней можно, пока устроюсь?

— Тесновато у нас, — заметил Константин.

Но Максим не возражал:

— В тесноте, да не в обиде.

Таким был этот странный разговор, в котором каждый думал о своем, а мысли давили трудные, о жизни и смерти, и оттого слова, вроде обычные, простые, произносились трудно, по необходимости, и всем стало легче, когда Шумов прервал разговор, согласившись лечь и отдохнуть.

Но какой уж тут отдых — всем было не по себе. Шумов слышал, как сказал что-то Максим сыну, вроде бы собрался сбегать куда-то, несмотря на вечернее опасное время, а потом, кряхтя и чертыхаясь, одевался и наконец щелкнул дверной щеколдой. Темно было в доме. В спальне, где лежал Шумов, света не зажигали, лишь в зале чадил самодельный светильник. Там возился Константин — то ли по делу, то ли от волнения. Видимо, больше от волнения, потому что не столько возился, сколько ходил по комнате, а потом остановился у двери спальни. Шумов ждал этого и сказал негромко:

— Входи.

— Извините, мне тут вещицу бы одну взять.

— Вещицу?

— Да, вещицу, — упрямо повторил Константин, уловивший в голосе Шумова нечто похожее на насмешку.

— Бери, раз нужно.

Константин вошел, остановился близко, прикрывая единственную дверь.

— Забыл, где вещица? Или что делать, не знаешь?

Он действительно не знал. Была мысль убить сразу, а отцу сказать, что ушел. Но ведь труп нужно было деть куда-то, спровадить от дома подальше... «Может, в колодец пока? Нет, искать будут обязательно, если он их человек. А какой же еще? С бургомистром ехал. Да и не отказывается, что с немцами снюхался. С другой стороны, с отцом в красном подполье был. Да сам-то отец не тот. Почему ж этот ошкуриться не мог? Что он знает — вот главное. Узнал меня или нет? Говорит, вроде нет, а подсмеивается, факт...»

— Если не знаешь, бери стул, садись, посоветуемся.

— С вами?

— А почему бы и нет? Я человек поживший, повидавший.

— Что вы видели?

— Много пришлось. Сегодня мотоциклиста одного...

— Ну и что?

— Показался он мне на одного человека похожим.

— Вы меня на пушку не берите.

— И не думаю. Разве я сказал, что мотоциклист был на тебя похож?

Константин шагнул к кровати.

— Провокатор! Сосновский подослал? — спросил он хрипло.

— Нет, — просто ответил Шумов.

— Кто же вы?

— Друг твоего отца. На него и был похож мотоциклист.

— На батю?

— Конечно. Я ж тогда тебя еще не видел. А отца помню молодым. Вот таким же... горячим. Ну, садись, садись.

Константин сел.

— Что вам нужно? Кто вы?

— Много спрашиваешь. На такие вопросы отвечать трудно. Лучше ты мне сначала ответь.

— Почему я вам должен доверять?

— Не бойся. Опасного для тебя спрашивать не собираюсь. И вообще имеешь право не отвечать. Но хотел бы знать. Вы с отцом заодно? — Константин сидел молча, и Шумов не видел его лица в темноте. — Догадываюсь. Он не знает.

— Не знает.

Шумов вздохнул:

— Трудновато тебе.

— А вы посочувствовать приехали?

— Нет, брат. Я, когда сюда ехал, не знал даже, что ты на свете существуешь, а уж о таком знакомстве, как у нас получилось, и не помышлял... Но, раз познакомились, давай сразу договоримся — ты и твоя группа, а она, как я понимаю, самодеятельная, поступаете в мое распоряжение.

Константин скрипнул стулом.

— Не видел ваших полномочий.

— А те, что за тобой пошли, у тебя мандат спрашивали?

— Те, кто со мной, меня знают.

— Придет время, и ты узнаешь.

— У Сосновского в каталажке?

— Это из головы выкинь. Должен ты мне поверить.

— На слово?

— Вот именно. А на что еще? Бумажки мне и немцы изготовить могут.

Трудно было решиться Константину.

— Что значит — быть в распоряжении?

— Прежде всего не подставлять голову без надобности.

— Не понимаю. Сложа руки сидеть?

— Не беспокойся. Санаторного режима у тебя не будет. Но вспышкопускательство прекрати.

— Вспышкопускательство?

— Да, вредную самодеятельность. Для примера скажу: если бы ты меня застрелил, сорвал бы дело гораздо более важное, чем покушение на пронафталиненного старикашку.

— Этот старикашка подписывал списки всех казненных.