Петр Елисеев - Привал на Эльбе

— Разрешите идти? Я буду искать его.

— Только не в одиночку, — напомнил Пермяков.

— Я подниму членов нашего союза. Пойду сейчас к Вальтеру. Соберем всю организацию.

— Ночью? — усомнился Пермяков.

— Соберем за полчаса. Есть способ: каждый оповещает двух ближних товарищей.

— Не надо поднимать весь город, — не согласился комендант. — Если тот тип не успел уйти из города, теперь не убежит. А утром проведите беседы во всех организациях. Не в одном фашистском черте дело. Пока за Эльбой существуют пособники фашистов, гертруды будут резвиться как мыши, если кошки спят. Если бы все понимали бдительность, как член вашего союза Любек, давно бы «оборотней» вывели на чистую воду.

Молодой милиционер оказался легок на помине. Он сообщил, что в доме Гертруды услышал шорох и спросил, нужно ли следить за этим домом.

— У вас есть непосредственный начальник, — напомнил ему комендант правило службы.

Любек отлично знал устав своей службы, но сегодня особая ночь. Вместе с охраной города не спят и советские друзья. Поэтому он, постовой милиционер, и обращается через голову, тем более что за бдительность комендант вынес ему благодарность.

— Товарищ Любек, вас тянет к следственному делу?

— Я-то люблю это дело, но оно меня не любит. Знаний нет, — бесхитростно ответил молодой блюститель порядка.

— Было бы желание, знания придут, сказал Пермяков. — Я хотел бы рекомендовать вас в помощники следователя. Потом на курсы поступите, станете юристом.

— Юристом?!. — обрадовался Любек. Отец учил его держать мастерок. Сын каменщика не мог представить, что он может познать законы, а их так много! Не поздно ли? Двадцать четвертый год пошел, а за плечами только пятиклассное образование.

— Учиться никогда не поздно. Подружите вашу мечту с учебой, и я уверен: из вас выйдет следователь, прокурор, министр. Да, да, — подтвердил Пермяков, — только нужно учиться и быть верным народу.

Комендатура перешла в другое, в меньшее помещение, предоставив большой особняк под Дом пионера.

После приказа о передаче внутренних дел немецким самоуправлениям в комендатуре мало осталось работников: одни уже уехали на Родину и взялись за мирный труд, другие собирались уезжать. Нагостилась и Галина Николаевна. Она и радовалась и грустила. Радовалась тому, что скоро вернется в институт, защитит диссертацию, возьмется за новые большие дела, съездит на Урал, к отцу и матери Виктора, которые теперь станут и ее родными. И когда вернется Виктор, она уже будет матерью. А грустила она при мысли, что приближается расставание с Виктором. Ее тревожило будущее Пермякова. Сколько еще ему придется быть здесь, на чужой стороне? Пуще всего пугала Галину Николаевну мысль о новой войне, которую прославляют и благословляют по ту сторону Эльбы.

Ей надо бы еще спать и спать, но она проснулась и не могла уснуть. Невольно разбудила и Виктора. Раньше бы он запретил ей разговаривать в такую рань, а теперь похвалил ее, даже спасибо сказал и нежно обнял за то, что разбудила: последний день вместе. Пермякову тоже грустно было думать об ожидающем его одиночестве в чужом краю. Хотя и тягостна новая разлука, но не так, как во время войны.

— Нескладно получается, Витя, — упавшим голосом говорила Галина Николаевна. — Родится ребенок, а у нас нет свидетельства о браке. Не зарегистрируют на твою фамилию. Прав был старый казак, отец Михаила, что жениться и замуж выходить надо только на родной земле.

— Приеду, сразу пойдем в загс и сыграем свадьбу.

— И крестины сразу? Не хорошо. Мне и ехать как-то стыдно в Москву.

— Ну вот, нашла о чем думать, — Пермяков гладил ее мягкие волосы. — Я надеюсь, вскорости получу вызов в академию. Сдам экзамен, и будем вместе всегда.

— А если не сдашь? Теперь большие требования предъявляют к поступающим в академию.

— Сдам. Три года готовлюсь. Усни, ягодка, еще…

Раннее воскресное утро. Первым посетителем комендатуры в новом помещении был инженер Штривер. На улице уже раздавались гудки автобусов, а изобретатель еще не ложился: под воскресенье он всегда работал до утра. Пришел он в рань раннюю, чтобы сказать одно слово коменданту. Дежурил капитан Елизаров.

— Если мне нельзя передать это слово, — спросил Михаил Штривера, — я разбужу коменданта.

— Нет, нет, не будите! — Штривер замахал руками. — Я хотел сказать: спасибо! Видите ли, я рассказал тот случай с Пицем и его деньгами отцу.

— У вас жив отец? — с изумлением посмотрел Михаил на седые волосы изобретателя.

— Да. Восемьдесят лет ему. Отец говорит: «Иди и скажи коменданту спасибо. Посадят в тюрьму, доказывай тогда!»

— Преступник должен быть наказан, а честному человеку нечего и думать о тюрьме.

Михаил сказал эти слова безотносительно, но Штривер вздрогнул. Не фраза, а будто пощечина поднесена. «Выходит, я нечестный!» — стукнула мысль в голову. Штривер хотел сказать: «Не имеете права так говорить», — но, подумав, выразился легче:

— За честность свою я спокоен, но каверзное стечение обстоятельств…

— Посмотрите нашу будущую фотовыставку, — показал Елизаров на кипы снимков.

В одной пачке были фотографии о разгуле гитлеровцев на чужой земле. Штривер выругался и сказал:

— Нацисты не только злодеи, но и дураки. Сами себе создали памятники проклятия. Все поколения будут проклинать их за такие зверства. Потрясающие виды. Как удалось вам собрать такую ужасную коллекцию фактов?

Факты всегда были верой Штривера. Эти факты потрясали его. Фотографии будто стреляли, кричали, плакали.

— Гитлеровцы вели фотодневники. Мне удалось один из них сохранить на память, — Елизаров протянул пачку снимков. — Узнаете?

— Вы? — воскликнул Штривер. — Что они делают?

— Выжигают звезду. Вот она, — расстегнул капитан пуговицу на груди.

— Позвольте мне эту карточку показать отцу… Он тоже… — Штривер хотел сказать, что и отец не верит словесной пропаганде, но повернул иначе, — он тоже любит факты…

Штривер вернулся часа через два. Он рассказал Елизарову, что фотография побывала у всех соседей.

— Одна фрау признала эту личность. — Он у ка? зал на снимок. — Это капитан Роммель. Мой старик назвал этого субъекта инквизитором.

— Да, Роммель. Капитан Роммель, — повторил Михаил. — На карточке он уже майор. А кто такая эта фрау?

— Она хорошая пианистка. Ее до войны приглашали в избранное общество играть на фортепьяно. Видимо, в доме Хаппа она и познакомилась с Роммелем.

— Что делает теперь пианистка?

— Живет соответственно своему женскому назначению. У нее двое детей. Муж инженер. Она хорошая хозяйка дома.

— Хорошая пианистка в соответствии со своим назначением превратилась в домохозяйку? Мне хочется поговорить с ней.