Петр Елисеев - Привал на Эльбе

Профессор Торрен отрекомендовался коменданту и, ничего не тая, рассказал свою жизнь. Он старый социал-демократ. При фашистской власти отошел в тень, оторвался от своей партии, лидеры которой тоже стали молиться нацистскому богу. Ему предложили кафедру философии — согласился. По указке министра пропаганды он вычеркнул из программы одну часть формулы Гегеля — «все разумное действительно» и перепевал перед студентами только вторую ее часть — «все действительное разумно».

— Многое передумал я за время господства нацистов. Тяжело было, — вздохнул Торрен. — Судя по вашей прокламации (так он назвал обращение коменданта к жителям города), и у нас, наконец, восторжествуют свобода и разум.

Вошла в кабинет женщина с седеющими волосами. Пермяков попросил ее сесть. Немка опустилась в кресло, широкое и глубокое, как кузов автомобиля. Пермяков перевел взор с нее на профессора. Что ответить ему?

— Свобода по-разному понималась у вас в Германии. Боролись за нее Карл Либкнехт и Роза Люксембург и поплатились жизнью. Погиб за свободу и Эрнст Тельман. Теперь несет знамя свободы Вильгельм Пик. Какое же ваше мнение о свободе? — Пермяков обвел глазами посетителей.

Немка достала из потертой сумки газету и, волнуясь, сказала:

— Вот она, моя свобода. Ее описал сам Геббельс. Прочитайте, пожалуйста.

Пермяков стал читать: «Эта изменница Гертруда Гельмер, выученица Клары Цеткин, продалась Советской России и подрывала наше государство, предавала интересы новой Германии».

— То есть нацистской Германии, — пояснила Гертруда. — Десять лет я мучилась за колючей проволокой. Сидеть бы мне до смерти, если не подул бы ваш ветер с востока.

— Подул ветер с востока, собирают плоды на западе, — проговорил пожилой рабочий, коммунист Больце.

— Правда, правда! — подхватила Гертруда. — Плоды налицо: и над нашей Германией зардело знамя свободы…

Пермяков, беседуя с первыми посетителями, пригласил их в зал. Все стали рассматривать портреты.

— Это Фридрих Второй? — спросил комендант, показав на большой портрет.

— Да, Фридрих Великий, — добавил профессор Торрен. — Выдающийся полководец, герой семилетней Силезской войны.

Майор Пермяков, изучавший историю в Московском университете и освеживший свои знания на недавних курсах, почувствовал в словах профессора фальшивую гордость. Он посмотрел на него, и, как бы уточняя ответ ученика, поправил:

— Фридрих Второй — жестокий колонизатор. Он отнял у Польши Силезию, затопил в крови силезское восстание ткачей.

Гертруда сочувственно произнесла:

— Правильно…

Профессор Торрен поморгал воспаленными веками, откашлялся. Слишком уж резкая оценка дана Фридриху Великому этим русским офицером. Но спорить с ним не решился. Торрен посмотрел на Пермякова, на портрет Фридриха и подумал: «Разные взгляды на вещи». Не вдаваясь в спор, он решил примирить эти взгляды:

— Силезское восстание — это лишь эпизод истории.

— Эпизод памятный: взрыв народного гнева, — заметил Пермяков. — Помните, как описывает его Гауптман в драме «Ткачи»?

— Великолепная драма! — заметила Гертруда. — Ее очень хвалила Клара Цеткин.

Профессор Торрен почувствовал, как пошатнулся его довод. Драма «Ткачи» — действительно суровый приговор немецким завоевателям. И чтобы как-то выйти из затруднения, пояснил:

— Хранитель этой коллекции портретов — генерал Хапп. Он прославлял вместе с Геббельсом то, что было на руку Гитлеру в походе на восток.

— А это генерал Людендорф, — показал Больце на другой портрет. — Этого палача я лично помню.

— Зачем же так резко? Людендорф был крупным военно-политическим деятелем, — заметил Торрен.

— Людендорф? Он был главой контрреволюционного заговора 1920 года, — возразил Больце и, посмотрев на другой портрет, спросил: — А что вы скажете о Носке?

— Я часто слушал его выступления на социал-демократических собраниях, — не без гордости сказал профессор Торрен. — Носке был символом коалиционного сотрудничества…

— С буржуазией, — добавил Больце. — Носке социал-предатель, душитель свободы, получивший от нас кличку «Кровавая собака». Он затопил в крови пролетарский Берлин и матросский Киль. По его милости были убиты Карл Либкнехт и Роза Люксембург. Не зря Гитлер назначил ему пенсию.

Пермякову стало ясно, как относятся к свободе первые посетители комендатуры.

На стенах висело еще десятка два портретов ревнителей германского империализма.

— А портретов поистине великих немцев — Гёте, Бетховена, Гейне, Маркса, Энгельса нет, — заметил Пермяков с сожалением.

— Не по нраву пришлись они Гитлеру, Геббельсу и их приспешникам вроде владельца этого дома генерала Хаппа, — проговорила Гертруда.

— Не по духу, — добавил Больце. — Мы, коммунисты, в тайных кружках иногда говорили и об учебниках, фальшиво написанных нацистскими историками.

— Да, они фальсифицировали историю, — заметил Пермяков. — Честные ученые Германии напишут ее заново.

— Господин майор, — как бы спохватился профессор Торрен, — почему вы не назвали в числе наших великих людей Гегеля?

— Гегель, конечно, великий философ. Эпигоны даже считают его «абсолютный дух» венцом человеческой мысли. Мы на семинаре разбирали книгу одного немецкого философа «Диалектика понятий Гегеля». Он называет учение Гегеля вершиной разума…

— Позвольте, это же мой труд! — воскликнул профессор.

Пермяков удивился, встретив автора-идеалиста, но не стал говорить о его книге, не хотел огорчать философа при первой встрече.

Больце посмотрел на свои карманные часы и заговорил о насущных делах. В городе нет хлеба, не работают магазины, школы, молчит радио. Беседа затянулась. Под конец Больце сказал:

— Господин комендант, мы уполномочены рабочими — коммунистами и социал-демократами сообщить вам о нашем желании действовать совместно…

— Я искренне удивлен, — перебил его Торрен. — Я лидер социал-демократов и считаю, что вы, господин Больце, неправомочны делать такое заявление.

— Я говорю, господин профессор, от имени коммунистов и тех социал-демократов, с которыми мы более пятнадцати лет вместе работаем на заводе. Они высказались за объединенные действия.

— Этот вопрос является компетенцией нашего руководства, — настойчиво возразил профессор Торрен.

— Не спорю, — спокойно отвечал Больце. — Но воля рядовых членов может быть хорошей предпосылкой для такого разговора.

— У нас с вами нет общей платформы, — отрицательно покачал головой Торрен. — Чья программа будет принята? Кому будет принадлежать лидерство? — Он посмотрел на Пермякова и замолчал.

Гертруда внимательно слушала этот спор, но не вмешивалась. Ей хотелось знать мнение коменданта. В тревожном молчании ждал ответа и профессор.