Владимир Сысоев - Первое задание

Через день после трагической кампании под деревушкой Медведевкой он вошёл в кабинет и, не отрывая глаз от портрета, брезгливо сказал:

— Послушай, Ганс, это меня шокирует, приводит в уныние, бесит!

— Не капризничай, Франц, портрет как портрет, правда, чуть аляповатый, но не хуже, чем многие другие. Не надоело тебе твердить каждый раз одно и то же?

— Хорошо, не буду! Тем более, что ты всё равно останешься при своём мнении: глаза, нос, чёлка есть — значит, это наш любимый фюрер!

Невысокий, худощавый, с приятным живым лицом, в новом чёрном мундире, майор Демель был полной противоположностью Гансу Шварцу — крепкому, ладно сбитому, выше среднего роста блондину с белёсыми, невыразительными глазами и светло-рыжими густыми бровями.

Демель прошёлся по кабинету, рассеянно посмотрел в окно и сел напротив коменданта так, что портрет Гитлера стал ему не виден. Он был сильно взволнован:

— Мне не нравится вся эта история, Ганс. Тебе не кажется, что нас водят за нос? Пора кончать с полумерами!

— Не нужно усложнять, Франц. Всё значительно проще. Война! Сегодня они нас — завтра мы их!

— Интересно ты рассуждаешь!

— Не нравится?

— Наоборот, я просто преклоняюсь перед твоими талантами.

— Что ты имеешь в виду? — чувствуя подлог, спросил Шварц.

— Твой доклад группенфюреру.

— Разве плохо?

— Отлично! Ты окончательно убедил меня, что не обязательно хорошо делать свою работу — это не самое главное. Нужно уметь доложить! Немного слёз по поводу ужасных обстоятельств, чуть-чуть неотразимой скромности, кучу обещаний, произнесённых с пафосом, — и всё в порядке. Ты почти герой, хотя всем ясно, что ты угробил сотню солдат и бесславно провалил операцию.

— Ну, ты уже переступаешь все границы! Я выполнял приказ, а обстановка изменилась не по нашей воле и вине. Мы шли по ложному пути. Разве в этом виноват только я? Ты виноват не меньше! У тебя, мой друг, странный беспокойный характер — ты всё усложняешь, сомневаешься, чего-то ищешь. А зачем? К чему это может привести? Только к неприятностям!

— А ты всё упрощаешь, принимаешь мир таким, каким он тебе больше подходит, и я тебе от души завидую. Всё всегда у тебя хорошо! Вокруг тебя всё так же чисто и ясно, как в глазах твоей прелестной Наташи.

— А хороша, не правда ли?

— Я не об этом.

— А ты ответь всё-таки.

— Позже. Я хочу понять, как ты ухитряешься что-то делать, а мозг твой в это время отдыхает?

— Ты либо хвалишь меня, либо считаешь законченным болваном. Кто же сейчас живёт иначе? Да и ты давно ли стал другим?

— Я? Впрочем, где-то ты прав, Ганс, видимо, ты ближе к истине, чем я.

— И всё-таки ты считаешь меня дураком!

— Нет. Я уже сказал, что завидую тебе. Если бы я мог так же, как ты, — легко и просто.

— А что тебе мешает?

— Подожди, я хочу понять! Вот скажи мне, как друг, ты любишь Шарлотту?

— Знаешь, что люблю, — зачем спрашиваешь?

— Она мне сестра…

— Люблю, конечно.

— Тогда объясни, как можно связать любовь к ней, этой чистой, преданной тебе женщине, с твоими ночными похождениями с этой пухленькой официанткой из казино?

— А ты уже знаешь?

— Служба.

— Однако…

— И должен тебе сказать, вкус у тебя, если судить по этому увлечению, превульгарнейший.

— Напрасно ты вспомнил Шарлотту рядом с этой девкой. Понимаешь, Франц, как-то нужно решать и этот вопрос.

— Вот видишь, как у тебя всё хорошо! Это не измена жене, а решение одного из вопросов. И всё становится на свои места. Первая же уличная женщина тебя вполне удовлетворяет. А кровь великой нации смешивается чёрт её знает с чем!

— Брось, Франц, опять ты ударился в свою философию.

— Не понимаем мы друг друга. Однако перейдём к делу. Меня беспокоит несколько обстоятельств, и прежде всего судьба капитана Келлера.

— Что именно?

— Этот погром означает его провал, другого объяснения я не нахожу.

— Это возможно.

— Не только возможно, а факт! Вторые сутки он не выходит на связь, а всегда был точен.

— Может быть, что-то мешает.

— Может быть. Но действия партизан! Откуда у них такая осведомлённость?

Шварц неторопливо прошёлся от окна к дверям и обратно и рассудительно сказал:

— Не волнуйся, Франц, ничего страшного нет. Группенфюрер обещал прислать карательный батальон. Расположение партизан мы знаем. Не удалось раздавить голову — ударим по всему туловищу!

— С карателями — это точно?

— Точно.

— Срок?

— В течение недели.

— Это хорошо, но так или иначе, выглядим мы с тобой пока неважно. Мне, откровенно говоря, так и не удалось установить истинной причины последнего провала. Я чувствую, нас водят за нос. В каждом русском, который клянётся в верности нам, мне чудится враг.

— Надеюсь, Наташа вне подозрений?

— Пока — да.

— Почему — «пока»?

— Есть у русских поговорка: в тихом омуте черти водятся.

— Пугаешь? — с усмешкой спросил Ганс.

— Нет, но если у тебя есть совесть, то ты не отнимешь у них волю, упрямство, необузданный фанатизм и какое-то закоренелое недоверие и неистребимую ненависть к нам.

— Не у всех.

— Не верю я переметнувшимся к нам канальям. Можно всегда, в любой момент получить нож в спину. Тебе не мешало бы это иметь в виду.

— Опять ты усложняешь!

Демель встал, медленно прошёлся по кабинету, остановился у окна, зябко повёл плечами, устало опустил веки. Шварц удивлённо посмотрел на него — весь его вид говорил о чём-то значительном и тревожном. Демель вернулся к столу и произнёс изменившимся голосом:

— Предчувствие у меня нехорошее, это моё шестое чувство не даёт покоя.

— Брось ты всякой ерундой заниматься — мысли, предчувствия…

— Хорошо, — ответил Демель, — продолжим разговор о деле. Погиб капитан Топорков. Хоть и дурак был, а жаль: дело он своё знал, тщательно был проверен. Бургомистр рекомендует на его место своего племянника. Я с ним сегодня познакомился. Впечатление производит неплохое: решителен, смел, умён, за измену приговорён большевиками к расстрелу. Из тюрьмы бежал, перешёл линию фронта. Оказал немалую услугу нашим войскам.

— Как ты это установил? — спросил Шварц.

— Это свидетельствует генерал Теске, наш общий знакомый. Использованы и другие источники, и предварительная проверка показала, что Крылов говорит правду. Думаю, что командиром роты его поставить можно, тем более, если говорить откровенно, выбора у нас нет. Затем сделаем глубокую проверку. Во всяком случае повесить мы его всегда успеем.

— Не возражаю. К тому же я очень верю бургомистру. Он всегда боится, дрожит даже тогда, когда скрипит телега, — засмеялся Шварц, — и если бы сомневался в племяннике, то не поручился бы за него.

— Это довод сомнительный.

— Не скажи. Я бургомистра вижу насквозь. Его приторно-скорбную физиономию и трусливые, бредово-фантастические мысли я читаю, как раскрытую книгу.