Владимир Сысоев - Первое задание

— Но ты не умеешь читать по-русски. Есть же и у него норов, характер и индивидуальность.

— Нет! И ещё раз нет! Это, уверяю тебя, — дремучая посредственность, трусливая, жалкая, готовая лизать нам сапоги, только бы сохранить свою никому не нужную жизнь.

— Нужна ли кому его жизнь — не нам с тобой судить, — задумчиво и осуждающе ответил Демель. — Ты сегодня, Ганс, рассуждаешь очень красиво и категорично. Подожди, не нарушай ход моих мыслей. Скажи, не кажется тебе, что мы откусили от яблока больше, чем можем проглотить?

— Чепуха! — звонко ответил Шварц.

— Хорошо. Тогда реши задачку на сообразительность. Скажи, какая разница между разносторонностью и разбросанностью?

— Глупый вопрос.

— Нет, не глупый!

— Деловой человек не должен быть разносторонним, — тоном, не допускающим возражений, сказал Шварц.

— Разбросанным — ты хотел сказать, ибо разносторонность талантов нашего фюрера общеизвестна!

Шварц побледнел, но Демель, не обращая внимания на его замешательство, продолжал:

— Мы потрясли весь мир, везде успели, везде сказали своё слово. Хайль Гитлер!

— Хайль! — вскочил Шварц.

— Но дело не в этом, Ганс. Ты меня не перебивай… И везде, где мы прошли и находимся сейчас, вся земля усеяна могилами!

— Франц! Даже стены имеют уши!

— Надеюсь, не в твоём кабинете.

— Пусть так, но мне тяжело тебя слушать, — беспокойно произнёс Шварц. — Нужно жить проще!

Демель подсел к столу, неторопливо, пристально посмотрел на Шварца и задумчиво сказал:

— Не понимаю я тебя. Или ты играешь, или действительно не понимаешь, что творится вокруг! Неужели грудастая Зинка с пьяными коровьими глазами и идеальными бёдрами затмила для тебя всё на свете?

— А к чему много думать? Мы с тобой всё равно изменить уже ничего не сможем, а в гроб заколачивают всех одинаково — и философов и дураков.

Демель поёжился, упёрся подбородком в ладони и убеждённо сказал:

— Есть люди, которые думают иначе, им надоели обман, ханжество, коварство. Были — большая цель, перспектива! И сейчас я стремлюсь к ним, собираю последние силы, не жалею себя и людей… Я ещё в движении, а цели и перспективы уже нет! Растаяли, как прекрасный мираж в песчаной пустыне. И я всё думаю…

— Ну зачем много думать? — бесцеремонно перебил Шварц.

— Это я уже слышал, — раздражённо ответил Демель.

— И ещё услышишь сто раз, — не смущаясь, продолжал Шварц. — Нам это ни к чему! Нужно стрелять — стреляй! Подвернулась женщина — не теряйся и не мудрствуй лукаво, а то она же тебя и осудит за нерешительность.

— А какая тогда разница между человеком и обыкновенной свиньёй?

— А нужна она тебе — эта разница?

— Всё, Ганс, мы зашли в тупик. Ты оставайся здесь, а я попробую поискать выход. Хотя, впрочем, для таких, как я, этого выхода уже нет, все пути отрезаны.

— Брось, Франц, — снисходительно, как бодрящийся родственник безнадёжно больному, сказал Шварц, — экий ты хлюпающий интеллигентик! Я твёрдо уверен, что если бы каждый ноющий нёс за свои слова ответственность, то потоки ненужного красноречия основательно бы иссякли. Не доведут тебя до добра твои мысли. Да и не так уж всё плохо, как тебе представляется! Кстати, — промолвил он вдруг, без всякой связи с предыдущим, — что удалось установить об исчезновении дочери бургомистра? Переживает старик — приходил ко мне, плакал.

Демель удивлённо взглянул на своего друга — как так быстро можно переключить свои мысли и чувства, точно скорость в автомобиле? — и сказал сдержанно:

— Гердер занимался этим вопросом. Есть данные, что она утонула.

— Утонула? — удивился Шварц.

— Да. Видимо, самоубийство.

— Странно. А мотивы?

— Гердер соблазнил её, не проявив при этом деликатности.

— Из-за этого топиться? Какие нежности!

— Она была хорошей девушкой, Ганс. Неужели ты этого не понимаешь? Это же не Зинка-официантка.

— Я всё прекрасно понимаю, но зачем из чепухи устраивать трагедию? Все, даже очень хорошие девушки, когда-нибудь становятся женщинами, и не так уж это важно, при каких обстоятельствах произойдёт это событие.

— Хорошо, — примирительно сказал Демель. — Скажи мне лучше, какие у тебя новости по «Кроту»?

— Прибывает группа инженеров-строителей, сапёрный взвод и специальная буровая техника. Сроки на проведение изыскательских работ и составление проекта жёсткие. Когда начнётся строительство, — основной рабочей силой будут пленные. Приказано учесть среди населения каменщиков, бетонщиков и рабочих других строительных специальностей. Весь человеческий материал по окончании, работ подлежит уничтожению. Это неизбежно; сам понимаешь — объект очень важный.

— Всё нормально, только непонятно — зачем? Хоть изредка нужно уметь смотреть правде в лицо?

— Что ты имеешь в виду?

— Положение на фронте.

— Конкретнее.

— Сталинград.

— Ну, знаешь, Франц, на войне, как на войне! Временные неудачи. В целом гениальный план фюрера осуществляется строго, как задумано.

Демель внимательно слушал, затем махнул рукой и почти беззвучно, точно рыдая, захохотал. Чёрные глаза, казалось, пронзали Шварца насквозь. Наконец он, всё ещё всхлипывая от смеха, выдавил:

— Прелестно, Ганс, ты явно делаешь успехи, но запомни, финал может быть только один: нам классически, без промаха дадут под зад, да ещё в наказание, как провинившихся шалунов, поставят в угол. Нет, не то! Это не спасение, а, скорее, наоборот. Тебе хорошо! Но хоть раз в жизни сними ты розовые очки и посмотри на вещи здраво. Мы заварили в мире большую кашу и верили в нашу счастливую звезду. Мы шли вперёд, и всё было хорошо, пока не нарвались на русских, этих, как мы любили говорить, азиатов. Что греха таить — теперь они элементарно колотят нас. Почему? В чём дело? Что, собственно, изменилось. Разве мы стали слабее или превратились в дураков? Нет, конечно. Просто они сильнее нас. И не только армия, но и что-то другое… Наш государственный и военные механизмы оказались тяжелобольными. Вот в этом, по-моему, и заключаются самые серьёзные причины наших неуспехов.

— О чём ты говоришь?

— Войну мы проиграем, — не задумываясь, ответил Демель.

— Что?! — почти крикнул Шварц.

— Это неизбежно.

— А я уверен в нашей победе!

— Врёшь, Ганс, не уверен, — спокойно сказал Демель.

— Уверен!

— Нет, просто ты желаемое выдаёшь за действительное. И, что самое интересное, сам начинаешь верить в свой карточный домик, который завалится от любого, даже очень лёгкого ветерка.

— Я никак не могу понять, чего ты добиваешься?

— А ты пойди и спроси об этом своего, а ещё лучше моего, шефа. Может быть, они тебе помогут?

— Прости меня за прямолинейность, — обиделся Шварц, — но я солдат, а не доносчик, тем более, что едва ли кто лучше меня знает твою преданность Германии.