Георгий Зангезуров - У стен Москвы

— Вот и все. Хотите верьте, хотите нет… — тяжело вздохнув, закончил Хмелев.

Воронов и Кожин молчали, думали над словами бойца.

А Хмелев ждал, когда наконец они заговорят, хоть что-нибудь скажут ему. Особенно хотелось узнать, что о нем думает Кожин. Ведь они жили в одной станице, когда-то дружили, сидели за одной партой.

Но заговорил не он, а Воронов.

— Мне только одно непонятно, товарищ Хмелев, как все-таки вам удалось перейти линию фронта? — спросил Воронов. — Ведь весь берег занят немецкими войсками.

«Товарищ Хмелев»… Он и на заводе ко мне почему-то обращался официально». И от такого обращения Евгений почувствовал себя неуютно.

— Честно говоря, я и сам не знаю, как это получилось. Буран, наверное, помог. Как выбрались из оврага, сразу же бросились к лесу. Хотели к партизанам пробраться…

— От кого вы узнали о партизанах?

— От Олега. Он утверждает, что в Горелом лесу — партизаны. Потом решили, что к ним нам не добраться. Куда ни двинемся — везде немцы. Повернули назад. Олег привел меня на окраину города, в семью своего товарища. Кажется, они на рыбалке с ним подружились. Мальчишка этот сбегал за Наташей Ермаковой…

Услышав эти слова, Александр хотел тут же спросить: «Ну и как она? Как живет, как чувствует себя?» Но, перехватив косой взгляд Хмелева, промолчал.

— Минут через десять-двенадцать она прибежала… — продолжал свой рассказ Евгений. — Стала расспрашивать, как нам удалось бежать, что мы намереваемся делать. Узнав о том, что мы хотим перейти линию фронта, спросила, где именно мы собираемся перейти. Зачем это нужно было ей, я так и не понял. Сынишка хозяина сказал, по какой дороге он поведет нас. Она распрощалась с нами и ушла. Минут через пятнадцать и мы двинулись в путь. Товарищ Олега дворами и темными переулками довел нас до какого-то оврага и показал, в какую сторону нам следует идти. Мы простились с ним и спустились в овраг. Он вывел нас почти к самому берегу. И тут… нас заметили и открыли по нас огонь. Остальное вы знаете… Я до сих пор не могу понять, кто мог сообщить немцам о нашем побеге, о той дороге, по которой мы шли…

Пока Хмелев отвечал на вопросы Воронова, Кожин молча наблюдал за ним. Видя исхудавшее лицо, следы побоев на лице, руках, шее и слушая, как искренне рассказывал о себе Хмелев (он даже не утаил того, что в первом бою ему было очень страшно), Кожин склонен был поверить, что Евгений в плену вел себя достойно. Особенно ему понравилось, что он даже под дулами винтовок, когда до смерти оставались секунды, думал не только о себе, но и о другом, совершенно незнакомом ему мальчике… Прежде его столкнул в овраг и только потом сам спрыгнул. А мог ведь сам и не успеть.

«Но почему он говорит намеками о последней встрече с Наташей? Почему считает, что их кто-то мог выдать?.. — спрашивал себя Александр и мысленно ответил на вопрос: — Много пережил, потому и излишне подозрителен».

— Женя, — обратился к нему Кожин, — вы с Олегом видели танки?

«Женя»!.. Значит, поверил. Не отправит, оставит в полку».

— Видели. В одном месте нам целый час пришлось пролежать в сугробе. А по проселочной дороге все шли и шли танки.

— На карте сможешь показать эту дорогу?

— Смогу. — Хмелев подошел к столу и долго смотрел на развернутую четырехверстку. — Вот здесь.

— А в какую сторону двигались эти танки?

— К югу. В сторону этого леса.

Больше Евгений ничего не смог сказать о немцах.

— А как гитлеровцы к местному населению относятся? — после паузы вновь спросил Воронов.

— Лучше не спрашивайте, Иван Антонович. Вешают, убивают. Вы только посмотрите, что они с Олегом сделали. Ему тринадцать лет, а он уже седой. Его били так же, как взрослых, и на расстрел повели вместе со взрослыми. Только случай или уж чудо помогло нам с ним.

— Действительно, чудо… — после минутного молчания проговорил Воронов и поднялся с места, сказал Кожину: — Схожу к Соколову.

— Хорошо, — согласился Кожин и, когда тот вышел, спросил Хмелева: — Слушай, тебе отец того мальчика ничего не говорил о Ермаковых — о том, как они живут, с кем встречаются?

«Спросил все-таки! Я думал, не спросишь…» — подумал Хмелев. В эту минуту он ненавидел Кожина. Ему казалось, что во всех бедах виноват только он один: и в том, что у него испортились отношения с Наташей, и в том, что он попал в плен, что его так жестоко истязали немцы, и даже в том, что он, Хмелев, не выдержал на последних допросах, согласился на все условия Берендта и вернулся в полк с нечистым сердцем…

— Нет, — коротко ответил Хмелев.

— А сама Наташа не говорила тебе ничего? Не передавала какой-нибудь записки?

— Нет, не передавала, — так же коротко и довольно сухо ответил Евгений.

— Странно… Ну а как она вообще? Как ее здоровье?

— Как? Какая была, такая и есть. Что с ней может случиться?

— Она болела. При бомбежке города ее контузило.

— Вот как?! Я этого не знал.

— А я знал. Потому и спрашиваю… Ну, а как немцы относятся к ним? Не трогают?

Хмелев медлил с ответом.

— Что же ты молчишь?

— Нет, их, по-моему, немцы не трогают, — наконец ответил Евгений.

Кожин заметил, что Евгений при ответе особое ударение сделал на слове «их».

— По тому, как ты это сказал, можно подумать, что для Ермаковых немцы делают какое-то исключение.

Евгений пожал плечами и усталым, безразличным голосом ответил:

— Не знаю… Все может быть.

— Ты что-то недоговариваешь, Женя. Говори все, раз начал!

— Ты меня лучше не спрашивай о ней, о ее делах. Не могу я спокойно говорить об этом.

У Кожина сжалось сердце. Он почувствовал недоброе. «Что же могло случиться с Надеждой Васильевной? Почему он так говорит о Наташе?»

— Не ходи вокруг да около, Женя. Говори все, что знаешь, — настаивал Кожин. — Говори, что с ними случилось?

— С Надеждой Васильевной — ничего…

— Ас Наташей?

— Наташа… — с трудом проговорил Хмелев, сделал паузу, перевел дыхание и закончил наконец свою мысль: — По-моему, с ней произошло то же, что происходит и с некоторыми другими женщинами…

— А что произошло с другими?

Хмелев с минуту молчал, видимо подыскивая подходящие слова.

— Женщина есть женщина… Я видел многих, которые без всякого стеснения, без всякого стыда разгуливали под руку с немецкими офицерами. Наверное, ходили и по ресторанам и спали с ними…

— Ты врешь! — оборвал его Кожин. — Когда же ты успел увидеть так много?

— Когда меня через улицу каждый день водили на допросы… Когда увозили за город на расстрел.

— Допустим, что какую-нибудь шлюху ты и видел с гитлеровцем, но почему ты говоришь: «многие», и какое отношение ко всему этому имеет Наташа? Разве ты и ее видел с немецкими офицерами?

— Нет, ее я не видел с офицерами.

— А зачем же ты наговариваешь, бросаешь тень на девушку?