Георгий Зангезуров - У стен Москвы

Кожин работал на турнике и не замечал, что из расположения артиллеристов шел к нему темнолицый, горбоносый старший лейтенант. Если бы он посмотрел в ту сторону, то в этом человеке узнал бы командира полковой батареи Асланова.

— Смотри, пожалуйста, немцы творят на нашей земле черт знает что, а он как ни в чем не бывало «солнышко» крутит! — гневно, с восточным акцентом произнес старший лейтенант.

Кожин спрыгнул с турника:

— Здравствуй, Вартан!

— Здравствуй! — сверкнув большими черными глазами, ответил Асланов. — Ты что, в цирк готовишься?

— А примут? — в свою очередь шутливо спросил Александр.

Этот вопрос еще больше разозлил старшего лейтенанта.

— Нет, вы посмотрите на него! — развел руками Вартан. — Он еще и шутит!

Только теперь Александр обратил внимание на побледневшее, хмурое лицо Асланова.

— Что случилось?

— «Что случилось»… — сердито повторил Асланов. — Новый цирк открыли в Москве. Принимают даже таких акробатов, как ты.

— Ты серьезно можешь разговаривать?! — нахмурился Кожин.

— «Серьезно»… — уже не так сердито проворчал Асланов. — Наши войска оставили Киев.

— Киев? — насторожился Александр.

— Да, Киев… Девятнадцатого сентября противник полностью овладел городом.

— Врешь ты! — с гневом крикнул Кожин. — Врешь! Этого не может быть. Ты не знаешь, какие там люди, не видел их, а я видел… Разве они могли отдать врагу Киев?

— Эх, Саша… Я тоже думал, что не может быть.

— Но кто сказал тебе? Ведь газет-то еще не было.

— Только что по радио приняли сводку Информбюро… — угрюмо отозвался Асланов.

— Ты сам ее читал или?..

— Сам, своими глазами.

Кожин, не сказав больше ни слова, быстро зашагал к палатке. Войдя в нее, он торопливо натянул сапоги, надел гимнастерку, туго подпоясался ремнем и, пытаясь осмыслить услышанное, опустился на топчан, задумался. А Асланов не мог сидеть на месте. Он ходил от одной брезентовой стены к другой, размахивал руками, доказывал что-то.

— Как же так?.. Столько времени обороняли этот город, а потом вдруг взяли и оставили фашистам. Сколько же можно отступать? Киев, Гомель, Могилев, Смоленск… Даже Смоленск в их руках… — не слушая друга, сердито проговорил Александр.

— Немцы занимают один советский город за другим, а мы тут сопки штурмуем и японцев караулим. Сколько можно их караулить здесь? Год, два? Что тут, без нашей дивизии войск не хватит?

Вгорячах Асланов налетел на центральный столб палатки и больно ударился о него лбом.

— А, ч-черт! — схватившись за ушибленное место, воскликнул Вартан. — Что мы торчим в этой проклятой палатке?!

— Сядь. Не мельтеши перед глазами! — сердито крикнул Александр.

Асланов хотел возразить, но потом, махнув рукой, опустился на топчан рядом с Кожиным.

— Киев… Смоленск… — тяжело вздохнул Кожин. — От Смоленска до Москвы меньше четырехсот километров. Это же совсем рядом!..

— Слушай, что ты меня географии учишь? Что я, не знаю, где Смоленск, а где Москва?! — снова вскочив с места, заговорил Асланов. — Разве за этим я к тебе пришел?

Кожин поднял на него задумчивый взор и спросил:

— А зачем же ты пришел ко мне?

Асланов вытащил из нагрудного кармана гимнастерки листок бумаги и протянул его Кожину.

— Вот, читай. А потом садись и тоже пиши рапорт. Вместе поедем на фронт.

Кожин взял из рук Асланова сложенный вдвое листок и, развернув его, стал читать:

— «Командиру Краснознаменного

стрелкового полка

подполковнику тов. Потапенко С. П.

Рапорт

Над моей Родиной нависла смертельная опасность. Немцы уже захватили Киев, Смоленск. Рвутся к Москве и Ленинграду. Я не могу больше сидеть здесь и спокойно читать сводки Совинформбюро. Я должен быть сейчас там, где идет бой, где мои братья проливают кровь. Я должен помочь им. Я хочу с оружием в руках защищать Родину, а если нужно, и умереть.

Очень прошу Вас разрешить мне добровольно выехать на фронт и выполнить свой долг.

Дочитав последнюю строчку, Кожин задумался. Он хорошо понимал, какие чувства обуревают сейчас Асланова. Был уверен, что его друг написал искренне, от всего сердца, что он пойдет в любой огонь и, если будет надо, погибнет с честью. Но правильно ли он поступает? Если бы Вартан находился на гражданке — работал или учился, — тогда другое дело. Но ведь он — в армии и находится на очень ответственном участке. Не будь на дальневосточной границе советских войск, японцы немедленно нанесли бы предательский удар нам в спину!

— Разорви, — возвращая Асланову рапорт, сказал Кожин.

— Разорвать? Почему я должен разорвать его?! — опять начал горячиться Вартан.

— Потому что ты делаешь большую ошибку.

— В чем тут ошибка, я не понимаю! Когда в тридцать шестом году фашисты напали на республиканскую Испанию, многие наши товарищи добровольно уехали туда и дрались в интернациональных бригадах. Они сражались и умирали за Испанию. А сегодня фашисты не за морями и за горами, не в Испании, а здесь, на нашей земле. Они жгут наши деревни и города. Убивают наших детей. Насилуют наших сестер, невест. Они продвигаются к Москве!.. Почему же я не могу добровольно отправиться на фронт и драться с фашистами? Почему? В чем моя ошибка?

Все это Асланов выпалил одним духом. Он так был возбужден, что больше не мог говорить. Он перевел дыхание, помолчал немного и снова накинулся на Александра:

— Слушай, почему ты молчишь? Скажи, что, я не прав, что, добровольцы не принесут пользу фронту?

— А кто сказал, что они не принесут пользу? По всей стране идет запись добровольцев…

— Ну вот, видишь?

— Вижу. Но кто записывается? Рабочие, колхозники, служащие — гражданские люди. А наше дело другое. Мы с тобой — в армии. Что же получится, если все мы попросимся на фронт?.. Другое дело, если поступит приказ и мы двинемся против врага всем полком, дивизией — сильной, монолитной — и ударим по фашистам так, чтобы чертям тошно стало.

— Когда?

— Что «когда»?

— Когда получишь ты этот приказ?

— Когда Верховное командование сочтет нужным.

— О-очень тебе благодарен за разъяснение, но… Но вечно сидеть у моря и ждать погоды Асланов не намерен. Он сейчас пойдет к командиру полка и подаст рапорт.

— Не ходи. Советую как другу. Старик очень рассердится.

— Не рассердится. Он не такой твердолобый, как ты…

В комнату вошел грузный, седоусый военный, в белой нижней рубахе, заправленной в широченные бриджи с темными подтяжками. От него пахло душистым мылом и свежей ключевой водой. Вошедший вытирался мохнатым полотенцем. Делал он это не спеша, обстоятельно. Сперва докрасна растер могучую шею, затем осушил мясистое лицо, провел полотенцем по седеющим волосам и только после этого стал массажировать свои большие, с синими прожилками руки.