Владимир Порутчиков - Брестский квартет

«Так, похоже, пора линять», — понял Дима. Осторожно выглянул из-под тента и, убедившись, что голоса звучали со стороны кабины, мягко, как кошка, спрыгнул на землю и незамеченным шмыгнул в кусты. Карманы галифе приятно оттягивали банки с тушенкой, — по одной в каждом, чтобы не гремели, еще парочка с американскими консервированными сосисками холодила уже урчащий в предвкушении вкусного «хавчика» живот.

«Спирту бы еще — и совсем лафа! — подумал Брестский и тут же нос к носу столкнулся с комдивом. — Что он в такой ранний час делает в расположении медсанбата? Хотя понятно…»

В дивизии уже давно поговаривали, что у Андреева роман с военврачом — красивой, чем-то похожей на Любовь Орлову женщиной лет сорока — по слухам, вдовой.

А комдив тем временем заметил и оттопырившуюся над ремнем гимнастерку и отяжелевшие карманы галифе. Бросил быстрый взгляд в сторону грузовиков и снова уставился на Брестского, да так, что Дима даже вспотел.

— Эт-то что такое? А ну-ка, позвольте полюбопытствовать, товарищ боец.

Брестский с растерянным видом достал из-за пазухи сначала одну банку, затем под пристальным, все более наливающимся гневом взглядом комдива другую.

— А в карманах что?

— Да тушенка, товарищ комдив… — виновато затянул было Дима, видя, как пошло пятнами лицо Андреева и глаза потемнели от гнева.

— У своих?! У раненых воруешь? Подлец! Вас что, в разведроте плохо кормят?..

— Виноват, товарищ комдив…

— Виноват?! Разведчиков позоришь!.. Эх, если бы не знал тебя лично — поставил бы к стенке! Так… Немедленно все вернуть откуда взял и… доложишь ротному, что на две недели убываешь в распоряжение хозвзвода — скажешь, что я приказал.

Дима не спорил. Он понимал, что легко отделался, хотя перспектива пилить дрова и драить котлы в то время, как твои товарищи уходят в поиски, была для Димы невыносима, но… Он быстро сгреб с земли банки и бегом вернулся к машинам. Около одной из них курил козью ножку пожилой шофер. Двое санитаров уже таскали ящики с тушенкой в раскрытую дверь склада. Увидев Брестского, они остановились около входа и с интересом воззрились на него.

— Вот, батя, по дороге потерял… Повнимательней надо, — буркнул красный, как рак, Дима и, свалив банки у ног шофера, быстро зашагал прочь…

Теперь, стоя перед Чибисовым, Брестский вдруг подумал, что тогда ему все-таки подфартило — судьба подарила целых две недели жизни. Не столкнись он в то утро с комбатом, мог бы вполне «зажмуриться» в одном из неудачных рейдов.

На рассвете, по заранее подготовленному саперами проходу, переодетые в форму вермахта разведчики — «Брестское трио», как теперь в шутку называл тройку неразлучных друзей комдив, пересекли нейтральную полосу, несколько линий немецких окопов и никем не замеченные (расчет оказался верным — немцы спали) углубились во вражеский тыл. А еще через сутки уже наблюдали за идущей краем леса дорогой километрах в тридцати от передовой.

Поначалу выбранное место показалось не очень удачным. Целый день по грунтовке, в основном в сторону фронта, почти непрерывным потоком шли длинные конные обозы, сновали грузовики и легковые машины, поэтому захватить кого-либо не представлялось возможным. Чибисов уже стал всерьез подумывать о смене позиции, как вдруг им на помощь пришел сильный, поднявшийся ближе к ночи ветер. Он гнул до земли деревья, и в лесу поднялись такой треск и шум, что даже разведчикам, отошедшим на ночевку подальше от дороги, стало не по себе.

Только Крутицын, с усмешкой глядя на буйство природы, сказал:

— В старину говорили, леший гуляет.

Причем по выражению его лица было трудно понять, шутит он или говорит всерьез. Брестский при этих словах еще плотнее прижался спиной к высоченному дубу, под которым сидел, с трепетом ощущая, как внутри древесного великана при каждом порыве ветра словно напрягаются, потрескивают тугие, уходящие глубоко в землю канаты. С тем и заснул. Смежил отяжелевшие веки и Чибисов. Лишь оставшийся дежурить Крутицын (через два часа его должен был сменить Брестский) продолжал пялиться в темноту, все время мысленно возвращаясь к одному и тому же произошедшему днем эпизоду…

В очередном, проходящем мимо затаившихся разведчиков обозе вдруг захромала лошадь. Она тянула груженную какими-то мешками повозку. Немолодая уже кобыла, черной масти, с коротко стриженным на немецкий манер хвостом. Захромала, а потом и вовсе рухнула на дорогу. Ее ловко распрягли сидевшие на повозке солдаты и с досадливыми восклицаниями отволокли на обочину прямо напротив того места, где укрывался Крутицын. А спустя мгновение грохнул винтовочный выстрел.

Старшине хорошо было видно, как стал быстро тускнеть полный невыразимой печали лошадиный глаз, и лишь только дрожащая в уголке его слезинка еще поддерживала иллюзию жизни. Глянул на этот глаз Крутицын и тут же отвернулся, а потом все время старался не смотреть в сторону мертвой лошади. Но память все равно сфотографировала, запечатлела в сознании этот эпизод, и теперь он снова и снова невольно прокручивался в голове…

Сергей Евграфович любил лошадей, и оттого не мог равнодушно смотреть на их страдания и смерть. Однажды даже прочитал подсунутое Машей стихотворение какого-то революционного поэта, коих на дух не переносил, помнится, только из-за одного названия: «О хорошем отношении к лошади». Вначале, правда, резануло революционно-рубящее: «Гриб, Грабь, Гроб, Груб», но потом так проникновенно, до сердечного спазма было написано про лошадиные глаза, про слезы-каплища, что поручик, изменив своему обыкновению, дочитал стихотворение до конца.

«Надо же? Оказывается, и голоштанные горлопаны могут писать хорошие вещи, — подумал он тогда и глянул на обложку — Владимир Маяковский. — Все мы немного лошади. Хорошо, однако. И про „каплища“ — тоже хорошо…»

Эти «каплища» в лошадиных глазах повидал Крутицын за свой век немало. Тысячи мертвых лошадей, со вздувшимися животами и навеки запечатленной болью на оскалившихся мордах, устилали обочины фронтовых дорог. Для лошадей ведь госпиталей не придумано: ранена — получай пулю в голову, чтобы больше не мучилась, сердешная, не изводила человеческую душу своим криком-стоном…

Любил Крутицын лошадей, и лошади его тоже любили, как любил славной памяти жеребец Каррубо, в 1916 году спасший Сергея Евграфовича от австрийского пулемета. Очередь, что должна была ударить поручика аккурат поперек груди, принял на себя его вставший на дыбы конь. Принял и тут же грохнулся замертво, придавив запутавшегося ногой в стремени хозяина. От удара о землю лишился тот чувств и только под вечер был подобран полковыми санитарами…

Крутицын не заметил, как пролетело время его дежурства, и когда сонно трущий глаза Брестский тронул его за плечо, с удивлением глянул на часы.