Анатолий Хорунжий - Неоконченный полет

Первым прикурил тот, что чиркнул зажигалкой. Он был выше ростом, нежели двое других, у него была густая, еще совсем недавно отпущенная, черная борода, которая оттеняла его белое, моложавое лицо и резко очерченные выразительные губы. Затем он поднес зажигалку, закрывая ее ладонью, другому — широколицему, с маленькими рыжими усами. Прикуривая, широколицый неожиданно кашлянул и часто замигал глазами. Третий, молодой, прикурил последним: в зимней громоздкой одежде и при слабом освещении, он по виду казался таким же зрелым и суровым человеком, как и его друзья, только пушок на его лице, на миг освещенном зажигалкой, указывал на его юный возраст.

Отправляясь в Белицу, «хлопцы» (так теперь по селам именовали партизан или еще «наши хлопцы») немножко просчитались: подъезжали к селу, когда на дворе еще не стемнело. Винить в этом можно было скорее лошадей, а не людей. Лошади знали дорогу, видимо, помнили теплую колхозную конюшню, и их тяжело было сдержать на легком санном пути, с легкой поклажей. Еще засветло партизаны очутились на опушке леса. Решили свернуть с дороги в рощицу и подождать, пока стемнеет. Их дело требовало темноты.

Чернобородый опять прислонился к дубку и сосредоточенно куда-то смотрел. Друзья уже приметили, что когда он молчал, то глубоко задумывался. Особенно вечерами. Скажет, бывало: «Солнышко садится», — и замолчит, задумается. Или, когда лес шумит — слушает, слушает, потом наклонит голову — и уже полетел куда-то в мечтах. Хлопцы знали, куда он летал, знали, что в его памяти еще живы были впечатления иных вечеров, и уже не посмеивались над ним, не тревожили его. Разве только кто-нибудь начнет рассказывать смешную историю, чтобы и его развеселить.

Но кто же начнет, кроме Бондаря...

— Нам бы сейчас по теплому полушубку да по паре добротных валенок, я бы и от ужина отказался.

— Уже и выжарок не хочешь?

— Нет. Мне бы тот кожух, который был у меня.

— Когда он у тебя был?

— Давненько, еще до призыва в армию.

— Тю-ю, вспомнил!.. Кто-то его носит, и на здоровье.

— Э, видно, никто не носит, потому что никому не подойдет по размеру.

— Как это так, тебе подходил, а другому не подойдет?

— Видишь ли, я его сам же испортил. Добротный был кожушок.

— Трынды-рынды. Ты что-нибудь понял, Сергей?

— Ничегошеньки. Это та самая сказочка: «Мы шли? Шли. Кожух нашли?..»

— Э, нет. Это, брат, был настоящий кожух. Сперва послушайте, потом будете меня хаять. Прибыли мы, значит, в часть, и повели нас в баню, на санобработку. Полушубок был у меня покрытый сверху матерьялом, похожий на пальто, ну я его по своей неграмотности взял да и подал в парилку вместе со всеми шмутками. Помылись мы, сидим, ждем одежду. Смотрю, хлопцы со своими меховыми жилетками, кожушками. «А где же твой?» — спрашивают. «Сдал», — говорю. «Куда?» — «В печь». Тут все как захохочут. «Слышишь, — говорят, — как смердит паленым? Ушел с дымом». Кто-то возразил: «Нет, кожух останется, только без меха». «Ничего, — успокаивает еще кто-то, — кожанка будет, реглан, значит, как у летчиков». — «Ты с них хоть деньги не забудь стребовать», — заметил кто-то. «За что?» — спрашиваю. «За то, что полушубок твой использовали вместо топлива». И вот открыли печь. Из нее так и пахнуло спаленным. Хлопцы хохочут. Я за свой полушубок. Все щупают, нюхают, а он на вид такой, как и был. «Ну, — говорят, — значит, и вся прочая кожа, которая у кого была, выдержала». Одеваемся. Я вместо шинели — кожушок на себя напялил. А он, как пиджачок, — куцый, до пояса... Расхаживаю по бане сюда-туда, последнюю моду показываю, хлопцы аж за животы берутся. Веселились, пока старшина не прикрикнул... Добротный был полушубок. Надену, бывало, — девчата передо мной так и падают...

Чернобородый прыснул от смеха:

— Ну и язык же у тебя!.. Смотрите, кажется, вышла.

— Наболтались, — сказал самый молодой.

Было уже темно. Партизаны вышли из рощи на дорогу.

— Подгоняй, братишка, сани, — повелел строгим голосом Дмитрий.

Сергей бегом подался туда, где стояли запряженные лошади. Помолчав некоторое время, Дмитрий и Бондарь перекинулись несколькими короткими и сухими, как выстрелы, фразами.

— Значит, договорились: бесшумно, петлей.

— Именем закона.

— Именем Союза Советских...

— А на грудь собачью медаль из фанеры: «Изменник Родины».

— Точно.

— Мы с тобой заходим в хату, Сергей — на дворе.

— Как и договорились.

Сергей выехал на дорогу. Дмитрий и Бондарь подались к нему.

В окне крайней хаты засветился огонек. Дмитрий увидел его, по спине пробежал холодок...

Сергей постучал в стекло. Марфа узнала брата по стуку. Она кинулась к окну, но никого не увидела. Двери еще не были закрыты на засов, и Дмитрий, потолкав их, первым вошел в сени. Марфа в темноте натолкнулась на людей.

— Ой, кто здесь?

— Свои, Марфа, свои, — подал голос Сергей.

Марфа притронулась рукой к холодному железу автомата, и по ее телу пробежала дрожь. Вернувшись в хату, женщина со страхом в глазах смотрела на незнакомого чернобородого человека, на оружие.

— Боже мой, хотя бы ребенок вас не видел... — прошептала она, закрывая собой Надюшку, которая сидела на теплой лежанке.

— Здравствуй! — Сергей как-то по-чужому потряс Марфину руку и бросился к Надюшке.

Девочка обрадованно произносила его имя и протягивала навстречу Сергею ручонки.

— Добрый вечер еще раз, — поздоровался Дмитрий, усмехаясь в короткие густые усы.

— Дмитро? — Марфа ласково и как-то испуганно посмотрела в его черные, улыбающиеся глаза. — Раздевайтесь... — попросила после паузы и начала второпях завешивать окна.

— Не беспокойся, Марфа... Мы... — Сергей замялся. Марфа застыла, как стояла. Ее глаза, полные тревоги, смотрели на брата гневно. — Мы скоро пойдем.

— Как же так, зайти к сестре и не присесть? Голодны же, наверно... Раздевайтесь.

— Если придется перекусить, то на быструю руку. Вы не обижайтесь, — сказал Дмитрий и тоже подошел к девочке.

Торопясь, стуча посудой, Марфа готовила ужин. Чувствовала, что надо спросить, откуда они и как сюда добрались, но не хватало смелости. И Сергей, и Дмитрий при оружии казались ей почти чужими. События, которые произошли в ее хате и в Гутке, понимала Марфа, размежевали ее с братом и Дмитрием. Из головы Марфы не выходил Петро, ей как бы слышались сказанные им в тот памятный день предательские слова. Она в душе уже смирилась с поступком Петра, разделяла его и сейчас чувствовала себя виноватой перед братом и Дмитрием. Старалась только разгадать, знают ли они что-либо или нет. Но откуда им знать? Выбегала в сени, спускалась в погреб и каждый раз, возвращаясь в хату, испуганно глядела на гостей. Нет, видать по всему, Сергей ничего не знает о поступке Петра. Марфа собралась с духом и начала в мыслях осуждать брата. Как он посмел прийти к ней, увешанный оружием, да еще и привел с собой других? Увидит кто, тогда хоть беги из Белицы. Все это не пройдет мимо Карабабиных глаз и ушей, не пройдет...