Анатолий Хорунжий - Неоконченный полет

— Нет, живым меня не возьмете! — Он в самом деле прокричал эти слова, хотя и знал, что его никто не услышит. — Не придется потешиться надо мной!

Нет, он не будет падать на землю, как подбитая, бескрылая птица, он будет лететь к ней и на этих опаленных крыльях. Только бы найти цель, куда кинуть себя... Даром он свою жизнь не отдаст!

Дым ел глаза, забивал дыхание. В пламени трещала шерсть на унтах. Дмитрий закрывал рукой лицо и смотрел вниз. Впереди, в лесу, около поляны, стояли какие-то длинные сооружения. «Туда бы... вот там бы...» — на удивление спокойно взвешивал Дмитрий.

Машина снижалась. Пламя бушевало внизу, доставало до лица.

— Вот как погибают советские летчики!

Дмитрий выкрикнул эти слова в пламя, в шум ветра, в треск, издаваемый горящей машиной, и изо всех сил подал ручку от себя.

Самолет перевалился на нос. Воздушный поток рванул пилота с его места и кинул за борт. Перевернувшись в воздухе несколько раз, Дмитрий дернул за кольцо парашюта и неожиданно для себя повис над лесом. В эти же минуты между строениями немецкого аэродрома взлетел столб огня и дыма.

Лейтенант опускался. Он чувствовал боль в обожженном, а может быть, в раненом глазу, видел, как там, в отдалении, над сизым лесом громадной, темной, бородатой фигурой, наклоненной вперед, высоко поднимался черный дым, и было у лейтенанта сейчас одно желание — удариться со всего лету о холодную мерзлую родную землю, взорваться над врагом и этим закончить свою жизнь.

Молодая елка, которую задел при падении летчик, словно от удивления обронила иней и медленно расправила ветви. Дмитрий, почувствовав под ногами землю и укрытие среди леса, понял, что он спасен от гибели в воздухе и что теперь от него самого зависит, жить ему или нет, как и куда ему направиться. Он вмиг освободился от парашюта, втоптал его в снег и, озираясь, побежал куда глаза глядят, просто подальше от этого места.

Его ноги увязали в глубоком снегу, немели, он задыхался и быстро устал. Увидя впереди среди елок толстую сосну, он с разбегу упал под нее. Выхватил пистолет из кобуры и уже с оружием в руках подумал, что теперь он никому живым не сдастся: у него есть укрытие и полная обойма патронов — все для врагов, а последний — для себя. Он и сейчас, здесь, на земле, в лесу, еще весь дрожал от того огромного душевного напряжения, отчаянной готовности кинуть себя в огонь, стать самому грохочущим взрывом. Он совсем не помышлял, и сейчас, и в воздухе, о самосохранении. Все, что случилось с ним на высоте, во время боя: и загадочное исчезновение Шолоха, и непредвиденное спасение на парашюте, — все эти молниеносные события прошли сквозь его сознание, как обжигающий ток, как поток напряжения, страха, отваги, и оставили в его душе только неотступный холодок готовности к самопожертвованию.

Отдохнув, Дмитрий пополз дальше, в заросли, озираясь и прислушиваясь к каждому звуку.

В эти минуты Дмитрий совсем позабыл, что его окружали знакомые с детства лес и степь, что где-то неподалеку есть село, в котором его помнят; он и в мыслях не держал, что на отторгнутой врагом земле есть люди, есть жизнь. И снег, и деревья и небо, и солнце представлялись ему сейчас в каком-то неестественном свете, чужими, даже враждебными.

Дмитрий опять прилег под густым кустом ольшаника, прислушался:

Сколько так пролежал, не мог определить. Он просто ждал, когда завечереет, ему хотелось что-то услышать, увидеть, пусть даже лесную пичугу, ее щебет, но слышал только шум вершин, над которыми проносился утихающий ветер.

Но вот где-то близко фыркнула лошадь. Дмитрий замер. Да, где-то рядом скрипел снег. В просвете между елками показались сани. На санях во весь рост стоял солдат с автоматом; спереди, ссутулившись, сидел подросток и держал вожжи.

«Немец! — ужаснулся Дмитрий и взвел курок пистолета. — Только спрыгнет с саней, так в него и выстрелю», — думал Дмитрий, не сводя с него взгляда. Сани медленно скрылись за деревьями. Дмитрий все еще лежал не шевелясь. Ему слышалось, что кто-то подкрадывается сзади; он оглядывался, пронятый холодным потом. Поправив воротник, еще больше зарылся в снег и опять прислушался. Где-то совсем близко прозвучал выстрел. Дмитрий быстро пополз в заросли, подальше от санного следа. Останавливался, припадал к снегу виском, который что-то пекло, и полз дальше.

Вскоре прямо руками наткнулся на какие-то разлапистые большие следы. Было похоже, что прошел человек, обутый в унты. Дмитрий ткнулся рукавицами в ямки и оцепенел от неожиданной мысли: «Неужели это след Шолоха? Неужели штурман выпрыгнул с самолета?»

Дмитрий поднялся и пошел по следу. Незаметно для себя все убыстрял и убыстрял шаги, ему прибавляла силы надежда вот-вот увидеть впереди своего товарища.

...Бомбардировочный полк, в котором служил лейтенант Заярный, понес большие потери в оборонительных боях на Украине, и его отправили осенью в тыл для пополнения и заодно для освоения новых машин. После фронта летчики вдруг оказались в тихом, не задетом войной задонском городке с песенным названием — Лебединое.

Молодых, бравых офицеров, одетых в короткие меховые куртки, мохнатые унты и кожаные шлемофоны, сразу заметило местное население, а девушек встреча с летчиком на улице приводила в такое замешательство, что они и не знали, как с ним разойтись на узеньких дорожках. Потому не удивительно, что молодые летчики очень быстро перезнакомились с красавицами городка и после полетов рвались с аэродрома, как лошади с привязи. Приезжали на грузовике, стоя в кузове плотной массой, и, только машина останавливалась — выпрыгивали, бежали в казарму бриться, надевать наглаженные галифе, новые, с золотыми крабами фуражки, которые возили с собой как самые дорогие ценности, и, даже забывая про ужин, торопились к клубу, к аккуратным, белым как снег домикам на окраинах, где их ждали, выглядывая из окон, прекрасные девичьи глаза.

Равнодушные ко всяким удобствам и нежностям, суровые и грубоватые на вид, летчики быстро входили в прелести обыкновенной, простой жизни и, видимо, сильнее, нежели до сих пор, любили ее.

Дмитрий ни в чем не был исключением среди других. На нем тоже останавливались любопытные девичьи взгляды, и теперь, возвращаясь с аэродрома, он тоже думал о встрече. Торопливо прихорашивался, обувал сохраненные еще с мирного времени хромовые сапоги, надевал свежую белую рубашку, черный галстук и не последним оставлял, известно по разрешению начальства, казарму. Торопился он к домику на тихой улице, где жила у своих родителей, ничем не прославленных в городишке людей, молодая, пригожая, беззаботная и веселая, словно ребенок, Зоя.

Милые разговоры, вечера, прогулки в лунные, полные очарования ночи, сравниваемые с впечатлениями, полученными на фронте, открыли Дмитрию новый для него мир еще не изведанного счастья. Всего за какой-то месяц пребывания в Лебедином Дмитрий глубоко убедился, что настоящие радости жизни кроются во взаимной любви. Теперь он спрашивал сам себя, почему до сих пор не понимал, не ценил прелестей спокойной, мирной жизни? Сколько дней он провел даром, по-пустому, пренебрегая тем, чем вокруг наслаждались люди, — не любил, не слушал советов родителей о женитьбе (они до войны не раз намекали ему на это в письмах), никогда не задумывался над простым и страшным вопросом: «Кого оставлю после себя?»