Александр Великанов - Степные хищники

— Эй вы, голубчики!

Пластается на скаку тройка, неудержимо мчится в белесую муть вьюжной ночи, вихрятся выползшие на дорогу сугробы. Вскоре серым бесформенным пятном появились впереди базы и постройки хутора, где разместилось третье отделение. Передняя тройка встала. Поравнявшись с нею, Щеглов тоже остановил своих лошадей.

— Заезжай ночевать, — буран разыгрывается, — пригласил к себе Вороньков. — Пельмешками угощу.

— Спасибо! До дома рукой подать.

— К молодой жене торопишься? Смотри, на снеговой перине не заночуй.

— Проскочу. Будь здоров!

— Всего хорошего!

За околицей пришлось поднять воротник тулупа. Крепкий ветер гнал тучи снега, и передняя лошадь все чаще скрывалась в них. Щеглов уже не правил: не только дороги не видно, но трудно понять, где земля, а где небо.

— Гришин!

— Я, — отозвался тот из недр тулупа.

— Спишь?

— Дремлется. — Гришин высунул голову из мохнатого воротника и крякнул: — Разгулялась непогодушка.

— Метет.

Оба замолчали.

Давно полозья не скрипели о накатанный ледок дороги: сугробы завалили путь, и бывалые степные кони бежали, щупая похороненный следок копытом.

— Гришин!

— Аюшки?

— Вроде дымом пахнет?

— По левую руку от нас должен быть Гуменный. Не иначе, как оттуда доносит.

— Значит, сейчас дома бу…

В этот момент сани полетели куда-то вниз.

— Тпр-р-ру! Стой, окаянный! Прими! Ну! — отчаянно ругаясь, Гришин распутывал постромки. Лошади барахтались в снегу, и он ничего не мог сделать. — Дорогу не видишь, нечистый дух! Из-за тебя и свалились с яра! — костерил коновод лошадь, шедшую первой. Сбросив тулуп, Щеглов помогал Гришину.

— Узел не распутаю, будь он неладен! — кряхтел тот.

— Режь ножом!

— Только остается.

В конце концов, коней распрягли и, привязав их к саням, сели отдыхать.

— Ну, а дальше что делать? — спросил Щеглов.

— Дорогу искать. — Гришин поднялся, сделал несколько шагов и куда-то исчез, словно сквозь землю провалился.

— Гришин!

— Тут я, — донеслось из-под снега. — Провалился в водомоину!

— Вода?

— Нет, сухо.

— Помочь?

— Сам вылезу.

— Давай руку!

Через минуту Гришин появился весь залепленный снегом.

— Думал, что в преисподнюю улетел, — сказал он, отряхиваясь. — Ну, и глубоко… Тс-с! Вроде собака тявкает. Так и есть, собака. Это в Гуменном, а мы с вами сидим в Крутом Логу. Точно. Помните, где дорога сворачивает на гатку, а прямо обрыв? Вот этот черт и спустил нас прямиком, — Гришин ткнул кулаком в конский бок. — До Синявского отсюда рукой подать. Вы побудьте тут, а я за народом сбегаю, — выезд раскопаем.

— Не лучше ль ехать обоим верхами?

— Чего вам беспокоиться? Я в момент обернусь.

Подумав, Щеглов согласился:

— Езжай!

Гришин вскарабкался на «нечистого духа» и скрылся за снежной пеленой, а Щеглов, укрывшись тулупами, притулился за грядкой саней.

Дрема туманила голову, но уснуть не давали лошади: дергая сено, они толкали Щеглова мордами. К тому же начал таять набившийся в валенки снег, холодные струйки щекотали потные ноги. Под тулупом Щеглов переобулся и, покончив с этим, выглянул наружу. Метель свирепствовала, не утихая. Рои снежинок бестолково метались по воздуху. Лошади стали беломордыми, белогривыми, похожими на скульптуры из снега. Щеглов вздохнул и снова укрылся тулупом.

«Найдет ли Гришин хутор? Пожалуй, напрасно я его отпустил, — заплутается, замерзнет». Вспомнилась Устя. «Наверное, дожидается. Все же удивительно: живут-живут люди каждый сам по себе, потом случайно встречаются, влюбляются, женятся и недавно чужие становятся роднее родных… В последнее время творится с Устей что-то неладное: то плачет, то чересчур весела, то задумчива… Может быть, ребенок будет, но чего же от меня скрывать? Козочка моя дикая! Надо с ней поговорить… поговорлить… погорить… покорить…».

Щеглов проснулся от пронзительного визга над ухом. Когда визг повторился, то стало понятно, что это не пила визжит, а ржет лошадь. Через минуту послышался оклик:

— Товарищ начальник, живы?

Дверь Щеглову открыла пожилая хозяйка квартиры. Впустив постояльца, она захлопотала у печи, готовя ужин. Блики пламени играли на ее морщинистом лице. Вкусно пахло печеным хлебом, хмелем, богородицыной травкой и тем особенным запахом, который свойствен выскобленным добела некрашеным полам, вымытым бревенчатым стенам, потолкам и вообще жилью, содержащемуся в идеальной чистоте. Радуясь избяному теплу, Щеглов неторопливо раздевался.

— Устя не приходила? — спросил он с недоумением.

— С того дня, как вы уехали, не бывала. Загостилась, видать, у родимой маменьки.

«Досадно! — Щеглов был уверен, что Устя встретит его, спешил, и вот — не встретила. — Говорил же, что на четвертый день приеду обязательно!»

После ужина Щеглов прошел в горницу, лег и сразу уснул хорошим крепким сном усталого человека. Последней мыслью было: «Утром Устя разбудит».

Никто не разбудил Щеглова, а поднялся он сам. Огляделся — никого. Синеватая тьма за окном начала редеть. Выпив кружку чая, Щеглов направился в канцелярию. Пока был в Уральске, накопились дела. На глаза попался Гришин:

— Сходи на квартиру! Если Устинья Матвеевна не пришла из Гуменного, съезди за ней! — приказал Щеглов.

Гришин вернулся скоро.

— Ну? — спросил Щеглов. — Привез?

Коновод мялся.

— Мне надо вам одному что-то сказать.

Подписав очередную бумагу, Щеглов поднялся и вышел в сени.

— Говори!

— Уехала.

— Куда уехала?

— Неизвестно. Мать плачет, велела вам наведаться.

— Что ты плетешь? Что за чушь… Подседлай мне коня! Живо!

В Гуменном Щеглова встретила заплаканная теща. Молча подала записку.

«Мой дорогой, милый, ненаглядный, любимый! Судьба-злодейка поломала нашу с тобой жизню и помочь в этом ничем нельзя. Спасибо тебе за любовь, за ласку! Меня не жди и не ищи! Мое счастье кончилось. Устя».

Щеглов читал, перечитывал, а на него в упор смотрели черные, как у Усти, глаза старухи. Читал и не верил: слишком неправдоподобен, чересчур ужасен был смысл записки. Неправда! Но на лице старухи — скорбь, плотно сжаты бескровные губы, словно в могилу проводила она близкого человека.

— Маманя, что же случилось? Скажите!

— Неисповедимы пути господни, сынок. Не нашему скудному умишку проникать в божественный промысел. Согрешили мы перед светлым ликом его.

— Но уходя она вам что-нибудь сказала?

Тяжкий вздох, и сколько Щеглов ни расспрашивал, — старуха молчала. Только, когда Василий собрался уезжать, она тихо промолвила:

— В жизни, сынок, всякое бывает. Ты ее не вини: виноваты те, кто выдумал эти войны проклятые, — и заплакала.

По-настоящему Щеглов осознал потерю, вернувшись домой в опустевшую комнату. Здесь все напоминало об Усте. Щеглов прошел несколько раз из угла в угол, остановился, рванул застежки полушубка, снял кобуру с наганом и бросил на стол. За револьвером последовал полушубок, а Щеглов вжался в подушку, в ту самую, на которой спала Устя. Два дня он не выходил из комнаты, не ел, ни с кем не разговаривал, и его не беспокоили.