Андраш Беркеши - Последний порог

Штурмбанфюрер явно не спешил, он машинально задавал вопросы, записывая ответы. Тихо, словно для себя, он повторил:

— Чаба Хайду, родился в Будапеште десятого февраля тысяча девятьсот шестнадцатого года. Мать — Эльфи фон Гуттен, баронесса. Отец — Аттила Хайду, генерал-майор, евангелического вероисповедания. Окончил гимназию, в настоящее время студент второго курса медицинского факультета, проживает у родного дяди, барона Вальтера фон Гуттена, подполковника генерального штаба. Одновременно изучает философию, регулярно посещая лекции профессора доктора Отто Эккера, успешно сдал экзамены по курсу древней философии.

Браун посмотрел на юношу, удивляясь тому, что Чаба не был членом ни одной молодежной организации, хотя в университете действовала не только «Гитлерюгенд», но и различные спортивные и религиозные организации. Однако было известно, что Чаба и в Венгрии жил точно такой же замкнутой жизнью. Это вызывало подозрения.

— А в кружке черкесов вы не состояли? — спросил Браун.

— Не состоял, — ответил Чаба, не понимая, почему следователь смотрит на него с подозрением. — Сожалею, но я на самом деле не был и черкесом. — И он смущенно улыбнулся.

Браун тоже улыбнулся. Откинувшись на спинку стула, он спросил:

— Это не имеет к делу ни малейшего отношения, но мне просто любопытно: почему вы не были членом кружка черкесов? — Он потрогал свой подбородок и добавил: — Это сугубо личный вопрос.

Чаба стал еще спокойнее, ему начал нравиться этот человек с тонким голосом. «Выходит, что эти люди, вовсе не варвары. У них даже чувство здорового юмора имеется».

— Думаю, не стал только потому, что все члены кружка черкесов носят свою форму, а я не люблю никакие формы.

— И это говорите вы, у которого отец и брат — военные. — Браун изумленно улыбнулся.

— Это так. Я полагаю, что в одной семье вполне достаточно двух военных, даже больше чем достаточно. — Чаба посмотрел на профессора, который хихикнул при этих словах. — А разве я не прав, профессор? — Чаба закурил, так как руки у него уже не дрожали. Глубоко затянувшись несколько раз, он вообще уверовал в себя и продолжал, обращаясь к Брауну: — Знаете ли, человек трудно переносит даже нормальное течение жизни, а если это так, тогда зачем же обременять себя лишними вещами. Разве я не прав?

В темных глазах Брауна вспыхнули искорки любопытства. «А этот парень идет по нужному пути, — решил мысленно следователь. — Его смело можно причислить к группе болтунов. Нужно его разговорить, подробнее познакомиться с образом его мышления, потом будет совсем нетрудно определить его политические симпатии и антипатии».

— Нормальное течение жизни? Что вы понимаете под этим?

— Ну как бы вам это объяснить? — смутился Чаба, сожалея о том, что сказал больше, чем следовало. — Ну, знаете ли, каждый человек родится для чего-нибудь.

— Это естественно, — согласился Браун. — Но не все знают, для чего они родились на этот свет. Не так ли?

— Так-то оно так, но в мире к этому времени уже установился какой-то порядок, о котором новорожденный, естественно, не имеет ни малейшего представления. Позже, когда ребенок подрастет, в нем воспитывают — ну как бы вам сказать — любовь к этому порядку или, строго говоря, внушают, что он единственно верный и справедливый.

— О какой справедливости вы, собственно, говорите? — спросил Браун.

Чаба пожал плечами, чувствуя, что ему будет нелегко выразить собственные мысли. В конце концов он решил, что ему нет никакого смысла красоваться перед штурмбанфюрером.

— Нам постоянно внушают, что власть, и режим ниспосланы нам богом и каждый человек должен воспринимать это как должное. Но я полагаю, что режим или порядок охраняют человеческие законы.

«В этих мыслях довольно сильно чувствуется влияние марксистских, более того, ленинских идей, — решил про себя Браун. — Не исключено, что этот парень принимал или же принимает участие и по сей день в сборищах людей, где такие мысли высказывают, умело замаскировав их. Мне уже не раз приходилось встречаться с подобными типами. Обычно это избалованные дети богатых родителей, которые обожают различные анархистские планы преобразования мира...»

— И вы не согласны с этим нормальным течением жизни или так называемой справедливостью?

— Ну как бы вам сказать, чтобы понятнее было? — Чаба посмотрел на Эккера, словно ожидал от него подсказки, — профессор взглядом как бы подбадривал его. — Собственно говоря, меня все это нисколько не интересует. Воспринимаю как уже существующее, и только. Я же говорил о лишних вещах, о форме, что все это одни глупости.

— Да-да... — Браун хотел дождаться от юноши ответа на свой вопрос. — Глупости... А почему именно глупости?

— Потому что человеку трудно переносить и нормальное течение жизни, как я уже сказал.

Браун победно улыбнулся: он явно наслаждался замешательством юноши.

— Значит, трудно, говорите, — подытожил он. — А если это так, то хочется узнать, почему именно трудно? Нужно же это узнать!

Чаба встал, подошел к Эккеру, стряхнул пепел с сигареты в пепельницу, стоявшую на столе.

Профессор шепотом и так, чтобы никто не заметил, сказал Чабе:

— По-умному и смелее.

Чаба повернулся и посмотрел на Эндре, который был погружен в свои мысли. Губы его шевелились, будто он шептал: «Осторожно, не верь ему!»

«Осторожно. А почему мне нужно осторожничать? Самое главное, я венгерский подданный. Ничего преступного я не совершил, никаких доказательств против меня у них нет. Отец мой как-никак является военным советником при самом регенте, так что иметь дело с ним они не осмелятся». Все это мгновенно мелькнуло в голове у Чабы.

— Видите ли, — в голосе юноши зазвучали нотки некоторого превосходства, — законы общества или режима сковывают личность. Я человек самолюбивый, иначе говоря, индивидуалист и потому уже не люблю, когда кто-нибудь урезает или же сковывает мою индивидуальную свободу. Поводом для этого, как правило, является, как обычно говорят, защита интересов общества. Ну хорошо, мы не звери, я это понимаю. Однако любое ущемление моей личной, иначе говоря, индивидуальной свободы я воспринимаю как какую-то тяжесть, бремя и потому стараюсь жить в рамках режима, правда, но все-таки свободно. — Чем больше Чаба говорил, тем увереннее становился в своей правоте. Он уже подумал о том, как сейчас проучит этого итальянского шарманщика, поскольку Брауна, считал он, только и можно использовать в этом качестве. Сейчас он ему такое скажет, что тот будет, словно рыба, жадно хватать ртом воздух. — Могу сказать, что я не намерен отказываться от остатков своей индивидуальной свободы.

— Тут я вас что-то не пойму, — проговорил Браун, нахмурив брови.