Андраш Беркеши - Последний порог

— Хорошо, — тут же согласился Гейдрих. Его уступчивость не очень понравилась профессору. Рени обычно спорил, особенно в таких делах. Почему же теперь он сразу уступил? — Я тотчас же распоряжусь. Радович, конечно, и дальше будет содержаться в «Колумбии», там его и будет допрашивать Вебер. Будем считать, что с этим покончено. Об этом ты и хотел поговорить со мной, старина? — спросил нахмурясь Гейдрих.

— Собственно говоря, нет. Это мне только сейчас в голову пришло. Я хотел попросить тебя совсем о другом. У меня к тебе личная просьба.

— Подожди, — остановил его жестом Гейдрих. — Сначала я тебя кое о чем спрошу. Хотелось бы, чтобы ты был откровенен.

— Шесть лет мы с тобой работаем вместе, Рени, — сказал Эккер и оперся на локоть. — Думаю, что я всегда был с тобой откровенен.

— Так оно и есть. — Гейдрих заложил руки за спину. — Когда Гиммлер подписал приказ о твоем назначении и спросил у меня, почему я доверяю тебе, не боясь, что ты можешь стать изменником, я сказал ему, что отвечаю своей жизнью за Отто Эккера. Я хотел, чтобы ты фигурировал в вашем штате не как агент, чтобы с тобой обращались не как с доносчиком, а чтобы тебе воздавали по твоим способностям, считали тебя равноправным и в том случае, если со мной что-то случится или если я получу другое назначение. Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Конечно, Рени... — Эккер вынул из внутреннего кармана носовой платок, промокнул им капли пота на лбу. — Только я все еще не понимаю, что же именно случилось?

— Еще ничего не случилось, — ответил более мягко Гейдрих. — Я только хотел, чтобы ты знал: если тебе придет в голову изменить нам, я безжалостно расправлюсь с тобой.

Мягкое лицо профессора не выдало испытываемой им боли. Последний раз он пережил такой болезненный удар очень давно, после экзаменов на аттестат зрелости. Это было в Надьканиже. Эккер боялся. Нет, не Гейдриха, а чего-то неизвестного, невидимой сети, в которой он оказался. Можно было понять испытываемую им горечь, ведь уже много лет он верно служил Гейдриху и его идее.

— Хочешь выпить? — дружелюбно спросил Гейдрих, явно наслаждаясь замешательством профессора.

— Спасибо, Рени, — ответил Эккер. — Ты ведь знаешь, что я никогда не пью.

Гейдрих любил своих друзей, охотно проводил с ними свободное время, однако его радовало, когда он замечал, что они его боятся. Он знал за собой эту скверную привычку, порой ему даже хотелось изменить свое отношение к ним, но это не удавалось. Теперь речь шла не только о том, что в душе он подстрекал Эккера против Гиммлера или просто заставлял его испытывать, страх, в нем действительно родилось подозрение. Но тут же Гейдрих пожалел о сказанном, так как понял, что Эккер принял слишком близко к сердцу его подозрения. Он начал нервно расхаживать по комнате (искусно скрывать свои чувства он не умел и поэтому был склонен предаваться истерике).

— Черт бы меня побрал! Я ведь знал, какой ты чувствительный, и должен был промолчать. Ну что теперь делать?! Людям иногда приходят в голову довольно глупые мысли. Разве не так? — Повернувшись на каблуках, он несколько спокойнее, но все еще с горящими глазами добавил: — Правда, и ты не должен был говорить ни слова. Ни слова! Скажи, старина, что лучше: высказать свои нелепые мысли или, быть может, скрыть их и промолчать?

Эккер, взглянув в лицо Гейдриха, заметил, что его начальник действительно раскаивается в своем неоправданном подозрении. Однако будет нелишне еще раз высказать ему свою точку зрения о том, что их совместная работа может быть успешной только при полном взаимном доверии друг к другу.

— У меня нет другого выбора, Рени, — искренне признался профессор. — Подумай, чего ради я должен был бы стать предателем? В данном случае речь могла идти о трех формах предательства. Во-первых, меня могли подкупить. Но ты лучше других знаешь мою неподкупность. Деньги меня нисколько не интересуют. Мне и своего-то жалованья не удается полностью истратить. Во-вторых, если бы я вдруг стал приверженцем других идей и превратился бы в противника национал-социалистской идеологии. Западные демократии меня не интересуют. Это не мой мир. Остается только коммунизм, но я в него не верю. Не могу согласиться с их теорией развития, с их материалистическими принципами. Я твердо верю в дух как в созидающую и объединяющую людей силу. Ну а в-третьих? Предположим, что наше дело потерпит крах. Мир объединится и ополчится против нас. Признание поражения тоже может сделать человека предателем, потому что он, как всякое живое существо, хочет жить. Для меня желанней жизни прекрасная смерть. Нет ничего прекраснее, как честно погибнуть ради идеи, в которую веришь.

Гейдрих с удовлетворением слушал профессора, слова которого казались ему убедительными, а в искренности профессора он не сомневался. Сейчас он уже не жалел, что их встреча сложилась именно так. Однако он еще не знал, о чем хочет просить его Эккер.

— Ты прав, старина, я тебе верю, — произнес Гейдрих, подойдя к профессору вплотную, и похлопал его по плечу, а сам подумал о том, что не мешает подслушать, о чем будут говорить Вебер и Радович. — Не сердись. А теперь я слушаю твою просьбу. Ты сказал, что она носит сугубо личный характер.

Эккер смутился. На лбу у него снова выступили мелкие капельки пота. Он вытер их платком, раздумывая о том, стоит ли после такого разговора излагать свою просьбу или, быть может, лучше подождать другого случая, но тут же решил, что момент теперь самый подходящий. Ведь если он сейчас откроется Гейдриху, то его откровенность лучше всего убедит того в его верности.

— Я влюбился, — безо всяких переходов вдруг выпалил Эккер. — В сорок восемь лет влюбился, как мальчишка, правильнее сказать, в сорок шесть, потому что случилось это два года назад и продолжается до сих

— Ну, это меня радует, — похвалил Гейдрих. — Откровенно говоря, я уже много раз хотел потолковать с тобой о твоей личной жизни. — Сообщение Эккера, по-видимому, наэлектризовало Гейдриха, так как секс всегда был его любимой темой. Усевшись поудобнее и закурив, он погрозил профессору пальцем: — Я не хочу, чтобы ты снова на меня обиделся, но я иногда думал о тебе и, не стану скрывать, тревожился, что и у тебя извращенные наклонности, как у этого прогнившего насквозь Бэма. Мне хорошо известно, что фюрер смертельно ненавидит гомосексуалистов.

— Нет-нет, ты ошибся, — возразил Эккер, — я не гомосексуалист. — Он задумчиво поднял взгляд к потолку: — Я рано научился сдерживать свои желания. Разум помогает человеку преодолеть много трудностей. Мне этого, как видишь, не удалось. Я долго не мог привыкнуть. Теперь я спокойно отношусь к своей внешности. — Эккер поднялся с места, окинул самого себя взглядом: — Тридцать пятый размер обуви, почти детские ручки, маленькое туловище, несоразмерно большая голова, невыразительное, круглое как луна лицо... Однако по этой странной внешности нельзя судить, кто я на самом деле. — Профессор улыбнулся: — Огромное достижение, что я уже могу вот так высказываться о себе. Но все-таки я — человек, и думающий человек, притом более чувствительный, чем другие, это легко понять. И я очень горд. Но я горжусь, разумеется, не своей внешностью, а тем, что у меня в голове, то есть умом.