Андраш Беркеши - Последний порог

— Это на себя возьмем мы, Чаба. Ты и я.

— Я далеко не уверен, что возьму. Для меня Пауль значил гораздо больше. И сегодня еще больше значит.

— Но Пауля нет в живых!

— Нет физически, господин семинарист. А может быть, учение о душе ложь? А потусторонний мир, рай, ад, чистилище — все это только сказки? А как же тогда быть с божьей волей? — Чаба заметил смущение друга: — Но я думаю сейчас не об этом. Потусторонний мир меня не особенно интересует. В анатомичке я с душой пока еще не встречался. Это тебе, будущему проповеднику, в первую очередь именно о ней надо подумать. Меня смущает другое: не хочу я мириться со смертью честного и очень талантливого человека...

— Я не понимаю, о чем ты? — прервала его Андреа.

— Я не считаю преступлением, — пояснил Чаба, — что Эрика любила Пауля и отдалась ему.

— Они нарушили закон, — неуверенно заметил Эндре.

— Плевать мне на такие законы! Не думаю, что честные люди будут с ними считаться. Видишь ли, Эндре, Пауля в Европе считали талантливым художником. Несколько его картин уже висят на стенах знаменитейших музеев мира. Нелепая смерть еще больше придаст веса его живописи. Его имя будет жить в его картинах. Люди видят в нем мученика, я уже читал об этом в нескольких статьях, а ведь о его смерти еще не было официального сообщения. Как же я могу заявить, что Пауль Витман изнасиловал немецкую девушку?! Само по себе это страшное преступление, Эндре! Подобного типа стал бы презирать всякий честный человек. Насильники заслуживают расстрела. Нет, кандидат в попы, ты лично можешь давать какие угодно свидетельские показания, а я лгать не стану.

— А что будет с Эрикой?

— Не знаю. — Чаба уставился в пустоту: — И еще я хочу сказать о том, что мне только сейчас пришло в голову. Если мы, венгерские друзья Пауля, оба дадим такие показания, представь себе, что напишет об этом Штрейхер в своей газете. Ведь этим можно вызвать такую вспышку антисемитизма, которая повлечет за собой кровавые последствия. Мы спасем Эрику и пошлем на смерть множество евреев. Ты, возможно, подпишешься под наговором, я — нет. Но заявляю тебе, будущий поп, если ты это сделаешь, ты мне больше не друг! Пошли!

По дороге все молчали. Андреа взяла Чабу под руку, сжала его локоть, а когда они свернули в аллею, тянувшуюся вдоль набережной, шепнула:

— Думаю, что ты прав. — Когда они шли мимо шикарных особняков Грюневальда, Андреа спросила: — Как случилось, что родители отвергли Эрику?

— Ты о таком никогда не слышала?! — удивился Чаба. — Низкие они люди, потому и отвергли. Испугались за свою грязную жизнь. Если эту несчастную девушку выпустят, она будет совсем одинокой. Ей даже жить негде. — Чаба обнял Андреа за талию, прижал к себе. Эндре неверными шагами шел около, словно посторонний, случайно оказавшийся рядом. — К сожалению, этот негодяй Гитлер намного хитрее и коварнее, чем думают некоторые.

— Почему ты так говоришь? — тихо спросил Эндре. — Почему он негодяй? Миллионы людей по вечерам упоминают его имя в своих молитвах, видят в нем мессию. Они не считают его негодяем. И это прежде всего дело самих немцев, а не твое.

Чаба внезапно остановился. Не в силах сдерживать своего возмущения, он обернулся к худому семинаристу, у которого под скулами дергались желваки.

— Послушай ты, кретин! Ступай к черту со своим мессией. Молись на него, повесь его портрет на стенку и преклоняй перед ним колени. А меня не учи!

— А ты со мной не смей разговаривать таким тоном!

Андреа разъединила их, сказав успокаивающе:

— Хватит, ребята! Так и до драки дойти можно. — Взяв под руку справа Чабу, слева Эндре, она потащила их за собой. — Два больших дурака способны поссориться из-за фюрера. Ты считаешь его негодяем, Эндре не согласен с тобой. Ну и оставайтесь каждый при своем мнении. Пошли... Ну давайте, раз, два, левой, правой... И перестаньте!..

Когда они свернули на тенистую Гартенштрассе, Чаба сказал:

— Не сердись, я не хотел тебя обидеть. Но ты сам должен понять, что здесь происходит.

— Конечно, понимаю. Но я хочу быть объективным.

— Объективным... Ну ладно, не буду спорить. — Чаба прикурил сигарету, и они пошли дальше. — Ты прав, миллионы обожествляют его. Но кто эти миллионы?

— Люди. Простые трудящиеся немцы: рабочие, крестьяне, священники, преподаватели.

— Так оно и есть, — сказал Чаба. — Люди, в которых пробудили животные инстинкты. Жажду захвата чужого. Ты не заметил, на чем строят свое учение Гитлер и его банда? На людской подлости. Хочешь получить квартиру получше? Донеси на соседа, и его квартира станет твоей. Уничтожение евреев и демократически настроенных граждан — какие огромные возможности это дает! Освобождаются места в учреждениях. Можно легко сделать карьеру, разбогатеть. Отец Эрики, религиозный буржуа, мелкий торговец колониальными товарами, тотчас же стал нацистом, как только получил магазин, принадлежавший раньше еврею. Гитлер осуществил его самые заветные мечты. И теперь он упоминает его имя в своих молитвах.

— А тебе кто это все рассказал? — спросил, остановившись, Эндре.

— Сама Эрика. Она говорила мне об этом за несколько дней до ареста. Ее отец тайно вступил в СА и тут же стал блокляйтером. Первым делом он донес на Зеемана, что тот ругал фюрера ну и так далее, а через два дня всю семью Зеемана забрали в концлагерь.

— Я этого не знал.

— Эрика не хвасталась этим. Плакала. Она даже Паулю не решалась рассказать. Могу даже предположить, что и на нее донес родной отец. Ему нужно было показать, какой он надежный нацист. Знаешь, кандидат в попы, нацисты ничего даром не дают.

Эндре промолчал. Слова друга вызвали в нем смятение чувств. В некоторых вещах он соглашался с Чабой и все-таки на многое смотрел иначе. Есть, конечно, подлые люди, думал он, но не все же подлецы. Не могут же все восторгаться по приказу. «Немецкий народ талантлив, — говорил профессор Эккер, — и жизнеспособен. Немцы прилежны и трудолюбивы. Немецкий народ унизили после войны...»

Эндре вспомнил художника. «Я немец, — говорил Пауль Витман. — Немец. Здесь моя родина. Здесь жили мои родители и родители моих родителей. Здесь они умерли и здесь похоронены. Зачем мне покидать свою родину?» «Ты прав, Пауль, — ответил ему тогда Радович. — Родина вечна. Режимы появляются и исчезают. Оставайся...» Пауль вел себя как настоящий немец. Собственно говоря, поэтому ему и пришлось умереть. О боже милосердный, кто же тогда прав?..

Семинарист шел по улице как лунатик, молясь про себя: «Господь всемогущий и вездесущий, успокой мою грешную душу, просвяти мой скудный разум, чтобы я мог найти предначертанный тобою путь...»

После полудня внезапно пошел дождь, но продолжался он недолго. Ливень смыл с листьев тонкий слой пыли, газоны позеленели, воздух стал чище, однако гулять еще было нельзя, следовало подождать, пока затвердевшая почва дорожек не поглотит растекшиеся по ней лужи. Госпожа Эльфи распахнула окна в комнатах, впустив в дом приятно посвежевший воздух. Подполковник Гуттен проводил гостей в курительную комнату, приказав подать чай и кофе. Ликеры и коньяк были приготовлены заранее. Гости расселись по удобным кожаным креслам, на широком диване, над которым висела большая картина Ретеля. Генерал Хайду сел под картиной, устроился поудобнее, казался веселым, рядом с ним заняли места Гуттен и Аттила, напротив, по другую сторону узкого стола, курил трубку Геза Бернат. Справа от него сидели Эндре и Чаба. Андреа помогала хозяйке дома обслуживать гостей, но потом и они присели.