Андраш Беркеши - Последний порог

Разумеется, Вебер кое о чем догадывался, но, конечно, он не мог знать о том, с каким богатым материалом прибыл профессор в Будапешт. Не знал он и того, что после посещения Эрнста Хокера Эккер не только дал волю собственной фантазии, но и завалил заданиями специальный подотдел, при помощи которого уже на следующий день располагал целым рядом важных сведений.

Монику Эккер навестил в ее квартире. При. их разговоре присутствовал и толстый патологоанатом. Упитанная белокурая девушка работала в городской больнице операционной сестрой. На вопросы «большеголового ребенка», как окрестила профессора Моника, она отвечала вяло, с некоторым подозрением, хотя и была давно знакома с ним. Кроме того, в ее ответах сквозило полное отсутствие интереса к жизни. Впрочем, она и свои обязанности на работе выполняла машинально.

В течение многих лет она надеялась, что Милан вернется к ней и заберет ее с собой, однако, случайно встретившись с ним год назад, она поняла, что потеряла его навсегда. Любовь, которую она питала к молодому человеку, ушла. Она сохранила к Милану лишь дружеские чувства. Но разве могли они заменить ей любовь? Ей нужен был не друг, а любимый мужчина, от которого она могла бы родить ребенка. И хотя она ничего не знала об Анне, но чувствовала: кто-то отнял у нее Милана. На какое-то мгновение в ее душе закопошилось мстительное чувство: может быть, донести на Милана и на себя и вместе погибнуть? Раз уж он не хочет принадлежать ей, то пусть лучше никому не достанется.

Эккер почти с отеческой заботой смотрел на симпатичную девушку с безразличным взглядом. Профессор подумывал о том, что, наверное, придется подвергнуть ее пыткам. Но даст ли это какие-либо результаты? От Хокера он знал, что Моника потеряла почти всякий интерес к жизни, а от таких людей труднее всего добиться признания. Сначала нужно как-то расположить ее к себе, завоевать доверие. Он поблагодарил Хокера за то, что тот был так любезен и проводил его сюда. Толстый анатом сообразил, что ему следует удалиться. Извинившись, он сказал, что ему срочно нужно быть в институте.

Моника и Эккер остались вдвоем. Моника с безразличным видом курила, она была настолько спокойна, что даже ресницы у нее не вздрагивали. Профессору она верила, так как слышала истории, которые о нем рассказывали: о вызволении Эрики из концлагеря, о заявлении, которым Эккер по существу спас Эрнста Хокера, и о том, что в прошлом году пронацистски настроенные студенты требовали его удаления из института. В конце концов любопытство взяло верх над ее безразличием — ей захотелось узнать, что нужно от нее этому странному человеку.

— Моника, — сказал профессор, — вероятно, я совершил большой промах. Быть может, мне не следовало приходить к вам. Но я фаталист, и если мне суждено на этом закончить свое земное существование, то я покорно приму божью кару. — Эккер закурил. — Прошу вас только об одном: верьте мне. Ничего не спрашивайте и, если можете, верьте. Вы хорошо знаете, как я любил Милана Радовича. И мне известно о вашей любви к нему. — Девушка при этих словах скривила рот. — Милан до сих пор любит вас. В прошлом году, когда я встречался с ним в Мюнхене, он жаловался мне на свою невеселую судьбу. Я помог ему перейти границу. — Чувствуя, что действует правильно, Эккер продолжал: — Моника, если бы я на протяжении нескольких лет незаметно не заботился о вас, мы сегодня не могли бы вот так разговаривать с вами. Сейчас я думаю о письмах Мишель — о романе «Бегство из красной пустыни», о Викторе, об Эгерке и о, белокурой Герти.

Моника с удивлением уставилась на Эккера, она даже вздрогнула. Лицо ее побледнело.

— Вы знаете о тех письмах?

— Важно совсем не то, что знаю я, а то, что о них известно гестапо. Скажите, Моника, где сейчас находится друг вашей семьи с киностудии?

— От него уже целый год нет никаких известий.

— И вы никогда не догадывались о том, что он мог оказаться агентом гестапо?

— Нет, этого не может быть. Тогда я бы уже давно сидела в Дахау.

— Это верно. Если бы я не позаботился о вас, вы вместе со своими родителями там бы и сидели. Шефом того агента совершенно случайно оказался мой бывший ученик, который ради меня пошел на то, чтобы уничтожить все компрометирующие вас материалы. Вчера вечером он, возбужденный, пришел ко мне и сказал, что его переводят на другое место и он уже не сможет нам больше помогать. Дело в том, что гестапо схватило одного подпольщика-связного, который ехал из Венгрии и вез с собой несколько писем. Одно из них предназначалось вам. К сожалению, мой бывший ученик не знает содержания того письма, ему известно только, что с письма снята фотокопия, а само письмо с каким-то юношей направлено вам. Теперь гестапо наблюдает, что же вы станете делать, когда получите это письмо. Вот что случилось, Моника.

Девушка понимающе закивала — от ее безразличия не осталось и следа: если Милан любит ее, тогда есть смысл жить, есть смысл продолжать борьбу. Почему она не сообразила, что за Миланом могли следить и только поэтому он не подошел к ней? Но что же ей делать теперь? Она уже не хотела умирать. Но если ее схватят и станут пытать, как ей стойко вынести все страдания? В отчаянии она уставилась на профессора:

— Скажите, господин профессор, что мне делать?

Эккер сбил пепел с сигареты.

— Теперь вы понимаете, почему я начал разговор с вами так издалека? Если вас арестуют и начнут пытать, вы, видимо, расскажете, что я был у вас и говорил с вами. Короче, тогда я тоже пропал, Моника. Поскольку сейчас речь идет о жизни многих людей, вы должны поступить так, как я вам посоветую. Если же вы не согласитесь на это, тогда вам следует покончить с собой.

— Я должна стать самоубийцей?

— Если вы не последуете моему совету, тогда — да. Или мне самому придется застрелить вас, чтобы вы никого не выдали: ни Милана, ни моих друзей, ни меня самого.

Казалось, что девушка сразу же постарела на несколько лет. Нет, она вовсе не собиралась кончать жизнь самоубийством. Она хотела жить и теперь смотрела на Эккера как на своего спасителя.

— Кто писал письмо и что в нем было? — приказным тоном спросил профессор. Он чувствовал, что девушка близка к истерике, а в таких случаях необходимо разговаривать твердым голосом.

— Письмо писала Эгерке.

— Иначе говоря, Элизабет Майснер?

— Да.

— И что же она писала?

— Чтобы я сообщила ей о том, что сталось с ее матерью. Правда, сформулирована эта просьба была иначе. Подождите немного, я постараюсь все вспомнить точно. — Девушка закусила нижнюю губу и нахмурила брови: — «Ночью мне приснилась во сне наша бывшая учительница по рисованию, которая нарисовала тебе красивого барана. Я не знаю, что теперь с ней». Если я не ошибаюсь, она именно так и писала.