Андрей Тургенев - Спать и верить.Блокадный роман

Петербург, в общем, не дремлет. Не дает расслабиться своим пациентам.

Ну как же учудить — в большом городе напороться именно на ту пишмашину, с которой потом встретиться с машинисткой!

Как это далеко от реальности, чудо!

С другой стороны, того и мечтается: оказываться максимально далеко от реальности.

Ладно. Пока задача нерешаемая. Данных мало. Вперед, за данными.

Варя перетаптывалась у учреждения, среди сослуживцев, на дверь как раз накладывали максимовы коллеги печать. Увели с собой красноносого малого с «Глав-спирттреста» под мышкой, где она смотрелась как большой градусник. Из вещей уносили пачку документов, не пишмашину. Максим наблюдал с безопасного расстояния. Когда разошлись, нагнал Вареньку:

— Здравствуйте, Варя!

— Ой! Это вы! — всколыхнулась.

— Так рад вас видеть! Как же вы?

— Да вот, учреждение наше закрыли… я работала…

— Отчего закрыли?

— Говорят, за ненадобностью.

А сама думала, что это уж и вовсе смерть: переход со служащей карточки на иждивенческую.

— Скажите, а окна с пальмами — ваши?

— Ой… Наши! Это мы с Арькой… Он придумал! А вы почему знаете?

— Я же вас искал!

«Арька какой-то», — подумал хмуро.

…………………………………..

…………………………………..

…………………………………..

Еще напасть: появились остроумные пролетарии, которые на завод оформятся, карточку первой, рабочей, категории получат, и тут же увольняются.

— И это ленинградские рабочие, — посуровел Киров.

По краям зеленого стола покачивались мутные тени соратников.

— ………..

— Значит, лишить их права увольняться! Стяжатели, а не авангард общества!

— Рабочих, товарищ Киров, такого права лишить?

— Да любых! Запретить увольнения на период… На какой скажем на такой и период. Только с разрешения партийных органов или органов безопасности. В завтрашнюю газету успеем?

— В типографии, товарищ Киров. Остановить?

— Да хрен с ней. Послезавтра в газете, а завтра в куплете. Имеется, по радио. Пишите Указ.

Стакана янтарного с чаем не было перед глазами. Высечь порученца!

— Слушаемся, товарищ Киров.

— Слушайтесь… Что-то еще? Чего вы такие… насупленные?

— Да вот, товарищ Киров… Привидение.

— Шта-а?

— Привидение шурует в районе площади Восстания… Не первый день.

— В каком это, простите, значении шурует и что вы называете привидением?

— Такое… обычное. В белом саване и на голове череп. Подходит, молча ухает и это… щелбан гражданину или гражданке. Болезненный.

— Так поймать к чертям!!!

— Улетучивается, товарищ Киров. Тает в снежной пелене.

— Да что вы несете!

— Так точно, товарищ Киров!

— Профессор К. умер, — огорошил Максима директор Дома ученых.

— Умер? Я же велел подкармливать!

— Да подкармливал, что вы, Максим Александрович! В ущерб себе! Поздно было, видать… Не спасли.

— Пойдемте глянем.

— Такая жалость, Максим Александрович, такая жалость! — сепетил сзади директор. — Он ведь такой человек был — благородный, совестливый. Кота своего на Вы называл. Когда началось… ну это… съесть не смог. Прибил и утопил в Мойке.

Труп К. лежал в подвале же, рядом со стационаром, в каморке для мертвецов. Максим приотворил простыню. Так и есть: два синяка симметричных на горле. Спросил директора:

— Вы повару говорили, что это К. суп выпарил?

— Да… Он спросил, кто, я и сказал. А что? Повар исправился, мы измеряем исправно, 10 процентов, как учили… у нас все четко!

Стрелять повара Максим повременил. Подумать, может использовать его.

Обещанного списка знатоков Вагнера в вещах профессора К. не оказалось.

Публика в филармонии собралась разношерстная. Непонятные, но шибко литерные дамы в мехах, а с другой стороны — много военных, в том числе и низших чинов, в том числе и пахнущих порохом-кровью, типа того что метнулись с фронта на концерт, после концерта сразу — на фронт, под снаряд. Максим знал, что так, впрочем, и есть.

Холодно, сидели в одежде, и Варя в своем каракулевом пальто, невзирая на бледное личико — краше всех. На нее поглядывали и кавалеры от литерных, но наперевшись взглядом на Максима, отпрядывали, максим поглядывал на нее сбоку, раздумывая, какое ей подобрать имя, если изделывать фальшивые документы, про которые он сегодня подробности не пробил. И Пашу на Литейном не дождался, проторчал там весь день зря. Встретил в коридоре Ульяну, она ничего, приветливая, хорошая все ж тетеха, кокетничала, Максим подумал, что чего бы и нет еще при случае разок. Варенька, распахнув изумрудные очи под опахалом ресниц, смотрела на сцену не отрывая, шевелила губами. Костюмы у оркестрантов были невпопад, вплоть до зеленых и рыжих, играли они в перчатках с обрезанными пальцами, а у одного с трубой было видно, что она просто примерзает к губам.

Музыку играли русскую, богатырскую, с притопом, и она понравилась Максиму, но меньше чем Вагнера. Было тут что-то ухающее, как дубиной молотят, а у Вагнера таки строили арки и водопады. Впрочем, так могло быть потому, что дирижер немец, и нос у него крюком, и будь он трижды сопредседателем антифашистского комитета советских немцев и всяким там сталинским лауреатом, могло же это принижение русского подсознательно у него пробиваться. А вот ведь, кстати, кандидат исполнить «Вечного Льда»! Интересная мысль! На стене филармонии Максим вычитал, что здесь выступал лично Вагнер, что несказанно его удивило. Тот ли сам Вагнер? — может другой.

Играли в темноте, в тусклом то есть свете, но однажды зажгли ненадолго большую люстру. И зал ахнул, словно окатило алмазами. И только фотокорреспонденты, для которых люстру и запустили, похожие на паучков, закорячились, кляча узкие зады в клетчатых брюках, деловитые. Вот кого Максим с удовольствием бы пристрелил, так фотокорреспондента. Шустрились по городу, тыкали без спросу объективы в лицо дистрофику, девочке, обнявшей разбомбленную мать, трупаку. Будто шакалы или инопланетяне: запечатлевали, поганцы, для вечности, козлы, а на самом деле для своего гонорара. В будущем застывшем Петербурге — никакого фото, никакого кино и даже без зарисовок карандашом. Только глазами, только в памяти — кому посчастливилось.

Варенька пребывала на седьмом небе, будто плыла вместе с музыкой высоко-высоко, как раз на седьмом, а потом просто пребывала вне всякой, даже волшебной реальности. Забыла, что съела за весь день 100 хлеба (еще 50 дома ждало), жидкий суп, блюдце каши и случайную карамельку (правда с чаем). Как преступно редко посещала она до войны филармонию, ленилась, пропускала оркестр! После войны будет добросовестнее. К ней приходили замысловатые мысли вроде той, что красиво во время концертов пускать под потолком филармонии птичек-невиличек, и они, как существа музыкальные, могли бы музыкантам подчирикивать-подпевать. Было бы очень замечательно! Потом Варенька сообразила про некоторую особенность летающей невилички: ведь рискован конфуз! Покраснела, рассмеялась про себя, какая дурочка, но это не помешало после концерта рассказать про дурацкую мысль Максиму Александровичу. Само будто бы рассказалось, без неловкости.