Андрей Тургенев - Спать и верить.Блокадный роман

— Летаете в небе?

— Да.

— Зайдите же.

— Нет, спасибо. Я пойду.

И пошел. Генриетта Давыдовна обернулась, стоит перед ней девочка. В желтом фланелевом платьице, один палец держит во рту, а в другой руке — самошитую куклу с пуговицами на носу и в глазах. А ведь не было в квартире никакой девочки. Спросила:

— Ты кто?

— Лиза, — тихо-тихо, точно как после смерти, ответила Лиза.

Генриетта Давыдовна вспомнила: была девочка! От новой жилички. Порылась в свертке, нашла там конфету, дала Лизе.

И сама съела. Ей после сахара Патрикеевны словно пузырек жизни в кровь впрыснулся. Маленький совсем, алый такой пузырек.

— Сестренка! — окликнул Вареньку Ким из окна разбитого дома.

Та обернулась, охнула, побежала к нему, поскальзываясь, роняя варежки.

Варенька до конца школы, как маленькая, не стеснялась носить варежки на резинке, потому что иначе теряла.

— Ким, милый! Ты жив! Как хорошо! Что? Как?

— Тише, тише, — важно басил Ким, оглядываясь. — Нас могут увидеть.

— Откуда ты?

— Я сбежал!

— Да-да, я видала из окна! Ты… молодец, — и Варенька быстро поцеловала Кима в макушку. — Но где ты прячешься?

— Меня приютил один хороший человек. У него тоже несправедливо наказаны родственники. Возможно, он подделает для меня документы, и я с ними после войны зафиксируюсь как беспризорник, и начну жизнь под чужим именем. В такое грозное и жестокое время живем мы, Варвара…

— Ах! Ты назвал меня Варварой! Почему? — ахнула Варенька и повалилася в обморок. А Ким ее подхватил и… Повел сюда?

Такой могла быть их встреча, если бы Ким на нее решился.

Он курил самокрутку у окна конспиративной. Прямо до конца заснеженной улицы с черной запятой трупа у подворотни, потом направо, налево, направо и — родная Колокольная. Рукой подать. Дядя Максим прав, почему не надо видеться с Варенькой: и так у нее все в голове пе-ремешалося, и не надо ей знать никаких секретов, и без секретов опасных несладко ей.

Как же так устроил жизнь товарищ Киров, что даже в войну с врагом честные люди не могут друг друга видеть.

Ким твердо, по-мужски, решил убить Марата Кирова. Для этого придется умереть, что же, он готов. В будущих веках его засчитают героем. Возведут ему памятник напротив места подвига. А Викентий Порфирьевич обещает, что при таком раскладе Ким легко станет подлинным белым духом.

Максим начал считать граммы: не хлеба, как большинство местных, а хлебной воды. Днями, вернувшись ночью, грохнулся на парадных ступеньках Дома ученых, под портретом ангела, до дивана несли. Водку он брал в трех местах, в ЭЛДЭУ, на Литейном и в «генеральском» гастрономе. И хотя в каждом из трех мест брал он треть от того, что в результате употреблялось, везде знали уже, что спивается московский полковник. Пришла пора мер.

Сегодня первые 50 грамм выпил после часа дня, дотерпел специально до часа, чтобы минутная вертикально, и ничего — дотерпелось-додюжилось. До следующих стольких же грамм терпел еще более двух часов, потом еще более двух! Седьмой час вечера, а всего 150! — обрадовавшись результату, считать перестал и к ночи был хорош пуще вчерашнего.

Ходил по Дворцовой вокруг столба, сосредоточенно ходил, плотно, крепко, твердо. Знакомый патруль даже и не заметил, что Максим Александрович пьян. Думал о звездах, вспоминал какая Варенька умница, мечтает планету назвать. А что! И открыть при ЭЛДЭУ такую ставку: пусть сидит, изучает материалы, разрабатывает имена для грядущих планет! Ладно, успокоиться, это не утвердят, а того гляди расстреляют за стихийную циолковщину. Но после войны! — он устроит Варе такую работу. Глоток. Пока надо машинистку Софью Платоновну инвалидкой оприходовать и в стационар упаковать, она через раз в клавишу попадает. А Вареньку на ее место. Глубокий глоток. Дворцовая начала смыкаться, крыло Генерального штаба вытягивалось и ползло к Неве: медленно, но настойчиво-вязко, а навстречу ему проем затягивался ряской ажурной решетки. Максим испугался, что ловушка схлопнется, метнулся к Адмиралтейству. Прошел по бульвару мимо бивака аэростатов, тревожно дремавших, как большие сторожевые звери. Мимо памятника Пржевальскому, неотличимому от Сталина, лишь верблюд в ногах генсека сбивал с толку. Впереди возвышалась скривленная ветряная мельница — так выглядел запрятанный в доски и мешки с песком Медленный всадник, главный монумент города. В нелепой декорации куковал Первый Петр, как раз и измысливший город-обезьяну.

— Спрятался! — погрозил Максим Медленному. — Ужо горожане доски на печки растащат, задницу твою самодержавную оголят! Сколько душ при стройке положил, сколько? Тварей божьих сколько в болото зарыл, порфироносец? Божьих, а? Тварей?!

Максим нетвердо знал, что такое порфироносец, но что-то явно из жизни царей. Во фляге еще оставалось.

— Молчишь, истукан! Десятки тысяч положил мужичков, угробил во имя города-обезьяны! Вознесся их кровью, окно процарапал, доволен? Ужо! А мы в эту войну миллион тут уроем, два, три! Снилось тебе такое, призрачный царь? Да что тебе, истукан, вообще могло сниться…

Ладно, его тут хорошо знали в окрестностях: и с Дворцовой патрули, и с Гороховой. Довели под локти до ЭЛДЭУ.

— Товарищ Киров! Прошла грузовая колонна по ледовой трассе, товарищ Киров! Тридцать три тонны сегодня привезли! Медикаменты и продовольствие!

— Хорошо, но мало.

— Наращивать постепенно будем, товарищ Киров. Лед еще не самый крепкий… Завтра думаем достичь сорока тонн.

— Хорошо.

— Товарищ Киров, от редактора «Ленправды» поступило символическое предложение. Пусть ленинградцы нарекут ледовую трассу Дорогой жизни!

— Пусть нарекут… Но пусть повременят хоть пару недель.

Тени соратников — жирнее день ото дня.

Вот как устроен человек: когда вокруг голод, а у тебя все есть, хочется сожрать больше, больше. То ли впрок, то ли от страху, что потом не будет, а то ли так — в качестве утверждения своего особого положения. Не хочу, а буду жрать.

Потому что могу!

Киров и за собой такое свойство заметил, и теперь сдерживался, насколько моглось.

Да что человек! — вот кот был у председателя исполкома, соседа Кирова по дому на Каменноостровском. Откуда коту знать, что кругом война и все его сородичи давно сами сожраны? Он в теплой квартире, на подушечке, молоко там, домработница снует, ничего для кота не изменилось, по радио кот вроде не понимает. Ну, переименовали из Мурзика в Жукова, а так все по-прежнему. А свою норму, между тем, мяса ежедневную, неизменившегося по ходу войны размера, стал все быстрее схавывать и жаднее. И в один прекрасный день спер на кухне свой же кусок, ухитрился враз втиснуть в себя все положенные на день 200 грамм, подавился и сдох.