Николай Тимофеев - Трагедия казачества. Война и судьбы-1

В конце января 1946 года Колю Бородина освобождают. За ним приехал из Сталино (Донецк) отец, потерявший на войне ногу. Приблизительно через неделю освобождают по малолетству и меня с Андреем. Андрей — серб, но выдаёт себя за русского. Адресом, сведениями о родных и частично легендой снабдил Андрея усыновивший (?) его казак. Легенду мы подкорректировали в Граце школой юных казаков. Говорил он с сербским акцентом, но на это никто не обращал внимания, принимая его за южный говор.

Получили какие-то справки, проездные документы и немного продуктов. Как добрались до Молотова — пробел в памяти. А из Молотова до Москвы ехали в общем вагоне, разместившись вдвоём на верхней, третьей, багажной полке. Вагон переполнен. В нашем отсеке (купе) ехал недавно демобилизованный, закончивший войну в Австрии солдат. Путь долгий и, естественно, что пассажиры знакомятся и кое-что о себе рассказывают. Когда солдат узнал, что мы освобождены из ПФЛ и были в Австрии, начались расспросы. Андрей «плывёт» и я всё время вмешиваюсь. Солдат гордо резюмирует: «Этот — показывает на Андрея — там не был. Врёт. А этот — указывает на меня — там был. Всё знает».

Такая подозрительность оправдана — слишком много подростков занимались поездными кражами. Всё остальное выветрилось из памяти.

Приехали в Москву на Ярославский вокзал. Я помог Андрею на Курском вокзале определиться с поездом (он ехал в Мариуполь). Распрощались. Сам вернулся на Ленинградский вокзал (возможно, он тогда назывался Октябрьским?) и сел в первый же поезд, идущий в сторону Калинина (Твери).

Холодное, морозное утро. Железнодорожный вокзал. Трамвай, идущий в Заволжье на северо-западную окраину города. Мне ехать до конечной остановки. На стеклах толстый слой наледи. Дыханием отогреваю маленькую дырочку для наблюдения.

Восстановленный пролёт моста через Волгу — признак прошедшей войны. Взрывали мост красные при отступлении. Почти у окраины сожжённый и разрушенный квартал трех или четырёхэтажных жилых домов вагоностроительного завода. Разрушала его красная артиллерия.

Конечная остановка. Перехожу железнодорожную ветку, идущую на Васильевский Мох, и направляюсь к окраинному поселку. В поселке почти все бараки и сараи между ними сожжены или разрушены, но большинство двухэтажных деревянных домов целы.

Вижу остатки разрушенного барака № 6. Теперь понятно почему на письма не было ответа. Заходу в ближайший двухэтажный дом. Стучусь в дверь на первом этаже. Открывает женщина, одетая в пальто и с шалью на голове. Долго и удивленно смотрит на меня.

«Коля, ты ли это? Жив?!» — и заплакала.

Пока я отогревался у печки-голландки, подкладывая в неё дрова, ел картошку с солью, черным хлебом и подкрашенным кипятком без сахара, она вела свой печальный рассказ.

Застал я её случайно. Болеет, поэтому тепло одета. На работу не ходит — больничный лист. Живут в одной комнате несколько семей. Остальные на работе или в школе. Женщины и дети. Мужчин нет — не вернулись с войны. Живут впроголодь. Хорошо, что есть дрова — разбирают остатки развалин.

В этой же комнате после отступления немцев и возвращения из эвакуации жила мама с моим младшим братом. Но в начале 1942 года в лютый холод поехала в деревню за продуктами. Простудилась, слегла и больше не встала. Похоронили на ближнем кладбище. Прошло четыре года и теперь могилу найти невозможно. Ведь на этом же участке тогда хоронили тысячи и тысячи красноармейцев, трупы которых до самой весны 1942 года собирали на поле между нашим посёлком и лесом.

Пресловутая активная оборона! В течении полутора месяцев (со второй половины октября до первых чисел декабря 1941 года), чуть ли не ежедневно перед рассветом из леса в наступление на посёлок красные командиры гнали «пушечное мясо», а немцы как на стрельбище или полигоне хладнокровно расстреливали из пулемётов наступающих, бессмысленность и преступность происходившего до сих пор не осознана большинством «ветеранов»!

Со времени возвращения из эвакуации и до самой смерти мама винила себя в том, что послала меня в город. Но… об этом позднее. В моей гибели никто не сомневался. Этот тяжкий крест усугубил ход болезни.

Анатолия, моего младшего брата, отдали в детский приёмник и с тех пор о нём ничего не известно. Об отце — «ни слуху, ни духу».

Мы оба плакали. Я, молча. Она, всхлипывая и даже навзрыд. Когда немного успокоились, я вкратце рассказал о себе. Но только то, что считал возможным. Что успел побывать в Польше, Германии, Австрии, а во Франции даже учился в школе юных казаков.

Она в удивлении воскликнула: «Ну и судьба! Ты знаешь, что твои родители с Дона? Они это от всех скрывали, но твоя мама мне проговорилась». Для меня ново!!!

Сумбурная беседа продолжалась до обеда. Поели постных щей и картошки. Просила приходить в гости. Сказала, что кое-какие наши вещи находятся у неё, в том числе, мамино пальто и шаль, в которых она меня встретила. Что я могу их взять, если понадобится.

Велел сохранившееся оставить как память о маме. Поблагодарил, что проводили в последний путь. Обещал навестить и ушёл, как оказалось, навсегда. Вначале легкомыслие молодости (ещё успею!), а затем помешали серьёзные обстоятельства. Я так и не завершил разговора о последних днях моей мамы. Сожалею и корю себя до сего дня.

С высоты прожитых лет ответ однозначный. Моё детство, как и у миллионов других, украдено коммунистами. Отрочество — коммунистами и нацистами, совместно развязавшими мировую бойню. Юность — коммунистами и англичанами, мнящими себя защитниками прав человека, и, в частности, лордом Олдингтоном. руководившим насильственной выдачей казаков. Только юный возраст и сочинённая легенда, скрывшая прошлое, позволили почти полсотни лет жить обычной жизнью «советского гражданина». Иначе — либо «лагерная пыль», либо жизнь клеймёного изгоя.

А каковым же было детство?

Помню промёрзший угол бревенчатого дома, покрытый изморозью и плесенью. Какие-то гости в тулупах и лопнувшая стеклянная бутылка с замёрзшим молоком… На четвереньках ищу съедобные травки и зёрнышки и тут же поедаю их… Эти смутные воспоминания почему-то всегда ассоциируются с чувством голода (вероятно, голод 1933 года).

Далее вспоминается угловая комната в бараке, где кроме нашей семьи живут и другие люди. Но это уже связано с конкретным местом: Ворошиловка в г. Калинине (Твери). В этом же посёлке, но в другом бараке мы живём в отдельной комнатке. В ней впритык друг к другу размещаются кровать, на которой спят родители с маленьким братишкой, моя детская кроватка и стол с двумя или тремя стульями… Играть негде.