Николай Тимофеев - Трагедия казачества. Война и судьбы-4

Поздним вечером отца привели в кабинет следователя. Следователь разрешил отцу сесть, предложил папиросу. Дверь в коридор осталась открытой. Вдруг из него донеслись душераздирающие крики избиваемого. Это следователь Павлюк (известный всей тюрьме садист) в своем кабинете извлекал показания из попавшего в «ежовые рукавицы» «врага народа».

Так прошло несколько минут. Следователь посмотрел на отца и спросил: «Хотите, чтобы это было с вами?» Отец ответил: «Нет!» «Тогда признавайтесь!» «Признаваться? В чем?» — спросил отец. «Как в чем? — удивился следователь. — В том, что вы организовали украинский националистический заговор с целью свержения советской власти!»

Отец не захотел быть героем. По рассказам товарищей по камере он знал, чем обычно кончается героизм под пытками палачей НКВД. Напрягая память, он стал перечислять украинские контрреволюционные организации, о которых писала советская пресса 20-х и начала 30-х годов и признаваться в своей принадлежности к ним. Эти «признания» однако не удовлетворяли следователя: «Эти организации мы уже давно разгромили. Давайте что-нибудь новое!» Отец задумался. Вдруг его осенила мысль, и он воскликнул: «Есть новое! Организация «Полтавец-Остряница!» Теперь пришла очередь возмутиться следователю. Он ударил кулаком по столу и закричал на отца: «Что вы надо мной насмехаетесь с вашим «Полтавцом-Остряницей»! Хотите, чтобы с вами было так, как с допрашиваемым в соседнем кабинете?» «Нет, нет!» — заверил отец следователя, — «Полтавец-Остряница — потомок запорожского гетмана XVI-го века и соперник Скоропадского на место гетмана Украины. Это даже совсем серьезное дело!»

Слова отца произвели впечатление на следователя. Он тщательно записал отцовские показания. Антисоветский заговор стал приобретать очертания. И тогда следователь сказал отцу: «Но вы ведь не могли быть один в организации. У вас должны быть сообщники. Кто они?»

Вполне логичное замечание следователя захватило отца врасплох. «Сначала я думал указать тебя», — признавался он потом маме. — Но я подумал: а что же будет с Юркой? И оставил эту мысль». Но в этот момент он вспомнил двух товарищей-холостяков, которые, живя в Харькове, часто меняли квартиры. След их оставался в домовых книгах, и отца нельзя было обвинить в обмане. Оба переехали из Харькова в другие города и, как знал отец, умерли. Отец и назвал их в качестве участников заговора. При этом он указал ранние адреса, рассчитывая, что НКВД, сверяясь по домашним книгам, потеряет след, так и не узнав, что «заговорщиков» нет уже в живых. Так оно и вышло, как оказалось впоследствии.

Следователь был очень доволен результатом дознания. «Ни у кого из других следователей нет такого дела», — сказал он отцу. Отца вернули в камеру, и теперь он мог ожидать обычного в то время по таким делам приговора — 15 лет лагерей, что многие заключенные предпочитали сидению в тюрьме с допросами и угрозой избиения и пыток.

Как это ни странно, но в разгуле беззакония, захлестнувшего Советский Союз во второй половине 30-х годов, сами же мастера пыток и вынужденных показаний почему-то иногда находили желательным придать форму и видимость соблюдения некоторых норм законности.

Так сложилось, что среди свидетелей, дававших показания по делу отца, один имел мужество выступить в его защиту. Товарищ отца — Петр Трофимович Трофимов (как и отец — бухгалтер), получил повестку прийти в НКВД к следователю, ведущему дело отца. Прекрасно понимая, зачем его вызывают, и не желая струсить, Петр Трофимович купил бутылку водки, отхлебнул от нее, спрятал бутылку в карман пиджака и, ощущая в себе прилив храбрости, явился в кабинет следователя.

На вопрос последнего, что он может сказать о Круговом, Петр Трофимович рассыпался в похвалах личности своего друга и его политической благонадежности. Следователь возмутился: «Как вы можете говорить это? Вот дело Кругового, и все свидетели показали против него!»

И вот тогда Петр Трофимович совершил самый высший, возможный в его положении, акт гражданского мужества. Он вынул из кармана пиджака начатую бутылку водки и произнес невероятное: «Товарищ следователь, вы же сами знаете, как у нас даются показания. Давайте лучше выпьем!»

Следователь отклонил предложение, посмотрел в упор на Трофимова. Их взоры встретились (всякий раз, когда я перечитывал, готовясь к семинару о Толстом, эпизод допроса Пьера Безухова маршалом Даву в «Войне и мире», я всегда вспоминал этот действительно имевший место в жизни случай). Следователь спросил: «Так вы отказываетесь поддержать обвинение против Кругового?» Петр Трофимович подтвердил свое показание и подписался под ним. Следователь отпустил Трофимова с миром, и позже никаких неприятностей у него в связи с этим делом не было.

Я склоняюсь к мнению, что в этот момент в сознании следователя порядочность взяла верх над соображениями карьеры, и он не захотел гибели отца. Сколько раз потом в моей жизни я выходил из переделок и подчас критических ситуаций именно потому, что нарывался на в конечном счете порядочных людей.

Так или иначе, дело отца оказалось незаконченным, и он продолжал сидеть в тюрьме, ожидая завершения следствия и вынесения приговора. Трудно сказать, чем бы это все закончилось, но в это время убрали Н. И. Ежова. На его место назначили Л. П. Берию, и заключенным было разрешено подавать заявления на пересмотр их дел. Отец это и сделал, указав, что его признание было сделано под принуждением. Дело было пересмотрено и решено в его пользу.

Перед освобождением отец подписал бумагу о неразглашении того, как с ним обращались в тюрьме. Возвращая отцу отобранную у него в день ареста одежду и выписывая ему бумагу об освобождении, энкаведист заметил: «Поздравляю вас. Но не думаете ли вы, что вы все-таки подлец?» «Почему?», — спросил отец. «Вот вас выпускают на свободу, — ответил энкаведист, — но ведь запутали в ваше дело невинных людей, и они могли быть расстреляны». «Нет, их не расстреляли, — возразил отец, — я показал на уже умерших людей».

«Умный, нечего сказать — умный. В следующий раз нас не перехитришь!» — закончил разговор чекист.

Рассказы отца о пережитом в тюрьме только укрепляли во мне решение вступить в борьбу с коммунистической системой. Философский аргумент марксизма-ленинизма о неизбежности победы коммунизма во всем мире, не мог поколебать моей решимости. Я готов был бросить вызов самой неотвратимой судьбе.

Поэтому, когда в полдень 22-го июня 1941 года выступивший по всесоюзному радио Председатель Совета Народных Комиссаров В.М. Молотов объявил о вторжении в пределы Советского Союза германских войск, я пустился наприсядку в пляс. Наконец-то представлялась возможность, обращая диалектику Ленина против его собственной системы, «превратить войну империалистическую в войну гражданскую».