Евсей Баренбойм - Доктора флота

— Хорошо, — буркнул Никишов, не выпрямляясь и не поинтересовавшись подробностями.

Васятка просидел около постели раненого до десяти часов, продолжая непрерывно каплями вливать ему кровь и наблюдая за ним. К утреннему обходу он еще продолжал жить, пульс его стал полнее и чуть реже, а артериальное давление немного повысилось.

Четыре дня Васятка самоотверженно выхаживал этого матроса, комендора тральщика. Спал урывками. Каждое утро в половине седьмого он уже был возле него, чтобы собственноручно сделать утренний туалет — повернуть на бок, обтереть спину камфорным спиртом во избежание пролежней. Кормил завтраком, делал перевязки.

В четверг Никишов, делая обход, остановился у койки матроса. Было очевидно, что главные опасности позади и раненый будет жить.

— Между прочим, тот самый, товарищ полковник, — похвастался Вася. Он знал в себе этот недостаток — любовь к хвастовству, давал слово быть сдержанным, но всякий раз забывал о данных себе обещаниях.

— Вижу, — Никишов привычно погладил ладонью свою бородку. — Хирургия тот же спорт — максимальное напряжение сил дает наивысший результат.

Он молча осмотрел больного и, не похвалив Васю и ничего не спросив, перешел к другой койке.

«Интересно, действительно он был убежден, что зря потратит время и больной все равно погибнет? — размышлял Вася после его ухода. — Или сознательно обменял его жизнь на жизнь троих раненых? И имел ли он право на такой обмен даже перед лицом военного времени? Не проще ли было вызвать из Ленинграда дополнительную хирургическую бригаду? Кстати, потом так и было сделано. Приехали три хирурга и к полудню всех раненых прооперировали. Как бы поступил он в этой ситуации, если бы ему пришлось выбирать?» Эта мысль беспокоила Васятку все последующие дни. Он хотел поговорить с Никишовым, но тот срочно уехал в Ленинград на совещание.

Перед ноябрьскими праздниками 1944 года Миша узнал, что стал сталинским стипендиатом. Это было большой честью. В газете «Военно-морской врач» было напечатано интервью с ним. Оно называлось «Говорит сталинский стипендиат». Редактор стенной газеты «Пульс» потребовал от него статью. Заголовок для нее уже был готов: «Ответим отличной учебой на высокую оценку командования». Начальник Академии прислал письменное поздравление. В течение дня в кубрик приходили Анохин, Черняев с дочерьми, ребята из других взводов. Они говорили, что он талант и должен обязательно после Академии идти в науку. Миша слушал и снисходительно улыбался. В сборнике афоризмов, что ему показал Пашка, был и такой: «Не давай гордыне овладеть собой, всегда сумей сказать себе — я невежда». Это говорил великий физиолог И. П. Павлов.

В тот же день пришло долгожданное письмо от Тоси. Она писала: «Милый Мишенька! Не сердись, что долго молчала. Я болела малокровием, переутомлением. Было ужасно плохое настроение. Сейчас лучше. Сижу, дежурю. Ночь. За окном тихо, темно. Небо все в звездах. А радости вокруг никакой. Кругом развалины, хмуро и тоскливо выглядят безлюдные улицы. Уже неделю стоим в Старой Руссе. Такая же картина в Порхове, на станции Дно. Люди живут в землянках. Везде бедность, рваная одежда, голодные глаза детей. И ты так далеко. Тося».

Когда он пишет ей, ласковые слова сами выскакивают из-под пера. У любящего человека есть потребность хоть на бумаге излить свои чувства. В письмах Тоси ласковых слов нет. Значит, нет и любви…

Проходивший мимо Алик Грачев деликатно спросил:

— От нее?

Миша кивнул. Он подумал, что был бы рад забыть о ней. Пока эта любовь причиняет ему одни страдания. Но сколько он ни старается поменьше думать о Тосе — ничего не выходит. Проклятый Зайцевский характер. Папа говорил, что у них в роду все мужчины однолюбы. Полюбят раз и навсегда.

Из писем Миши Зайцева к себе.

2 января 1945 года.

Новый год я встречал в компании бывших соучеников, с которыми вместе учился до девятого класса. Хотелось узнать, как сложилась их судьба после школы. Кроме того, там должна была быть Тамара. В школе она мне нравилась. В прошлом году Тамара окончила педагогический институт.

За столом я выпил лишнего, почувствовал себя нехорошо и лег в маленькой комнатке. Вскоре скрипнула дверь и я увидел ее худенькую фигурку и большие глаза.

— Ты здесь? — шепотом спросила она, привыкая к темноте.

— Иди сюда, — позвал я нарочито слабым голосом.

Тамара села ко мне на кровать.

— Тебе плохо?

— «Заглуши в душе тоску тальянки, напои дыханьем свежих чар», — продекламировал я.

Мы стали целоваться. Тамара улыбалась в темноте, говорила, что я хороший, но замуж за меня она не пойдет, потому что того идеала, что я ищу в ней, я не найду. Если бы она знала, как я сам далек от того идеала!

Пришли ребята, зажгли свет. На Тамару было жалко смотреть, такая она была измятая и так распухли ее губы. Мне казалось, что я непоправимо обидел ее и при мысли об этом меня передергивало от собственной низости и подлости. Но Тамара успокоила меня, сказав, что не жалеет о том, что было. Она хочет «познать жизнь и испытать сильную страсть». Недавний хмель сняло как рукой. Я был себе противен, отвратителен. Хорош тип, все время говорит о любви к Тосе, заполняет страницы писем ее именем, а сам превращается в скотину…

В комнату, где танцевали ребята, возвращаться не хотелось. Я немного успокоился и стал думать, что очень честолюбив. Все время меня одолевают мысли, как стать знаменитым. Я хочу многого: стать известным врачом, по крайней мере, мастером по шахматам, изучить в совершенстве английский, машинопись и стенографию. И друзей иметь знаменитых, чтобы среди них были художники, поэты, чтобы можно было спорить, узнавать новое. Иногда мне кажется, что я выдумываю себя. То мне хочется быть Дон Жуаном, то великим путешественником Зайцевым-Тяньшаньским, то ученым с мировым именем. Но вероятнее всего со своими желаниями я больше похож сейчас на Хлестакова.

По всей видимости, у меня еще не сложилось мировоззрение. А ведь мне уже немало лет. Я согласен с героем Каверина, что мировоззрение это крепость и ее нужно взять штурмом. Странно, но все мои желания сугубо личные, эгоистические и нет у меня стремления к большому счастью для всех, для всего народа. А ведь уже давно я прочитал в газете: «Эгоистическое счастье одного, личное благополучие никогда не казались лучшим русским людям истинным счастьем и благополучием. Они искали справедливость, но не узкую, маленькую, для одного человека, а справедливость высокую, социальную справедливость и правду».

20 марта.

Вчера сдал токсикологию. Получил пять. Профессор Канюлин долго тряс мою руку и благодарил за то, что я так внимательно слушал его лекции и аккуратно их конспектировал. У меня не хватило мужества признаться, что никаких конспектов я не вел, на его лекциях читал книги или писал письма, а перед самым экзаменом взял конспекты у Васятки. Мне было стыдно, но я не виноват, что моя голова так устроена, что запоминает с первого раза даже мелкие детали и выражения.