Евсей Баренбойм - Доктора флота

— Знаю, — сказала Тося, вставая. — Спасибо. Я так рада. Словно камень сняли с моей души. — И вдруг добавила озабоченно: — Я прошу вас еще об одном — чтоб муж никогда не узнал о нашем разговоре.

— Договорились, — кивнул полковник и вдруг совсем по-молодому озорно подмигнул.

…Идти рожать в роддом Тося наотрез отказалась. Наслушалась в женской консультации всяких страхов. «У моей дочки до сих пор пупок гниет, — рассказывала одна. — Там акушерки руки не моют». Другая, блондиночка, жившая неподалеку, уверяла: «Врачи там скверные. Те, которых из больниц уволили». Поэтому еще за месяц до родов Тося твердо сказала мужу:

— В роддом ни за что не пойду. Даже не вздумай везти туда.

Схватки у Тоси начались ночью. Миша дал ей яблоко, чтоб не стонала, оделся, затопил плиту, бросил в чугунок ножницы. Был он молодой, непуганый, ничего не боялся. Лет пять спустя он уже ни за что бы не решился принимать роды у собственной жены. К утру Тося родила. Спросила:

— Кто родился?

И, узнав, что мальчик, заплакала. Так мечтала, столько раз видела во сне дочку Машеньку — белоголовую, светлоглазую. Потом попросила есть. Съела целую сковородку картошки с яйцами, сказала:

— Еще хочу.

Сына назвали в честь деда Антоном. Мальчик оказался болезненным, слабеньким. У него были частые поносы, он плохо ел, капризничал и получилось само собой, что Миша и Тося подчинили свою жизнь, свои интересы жизни этого маленького существа. Несмотря на обилие южного солнца, даже летом он был бледненьким, и, часто стоя около его кроватки и глядя на легкие темные волосики сына, на его чистые глаза, Тося плакала от жалости к нему.

О переводе в Севастополь они с Мишей больше не говорили. Севастополь строится. Там пыль, грохот. Квартир нет. А здесь уютная комнатка на берегу моря, добрая старушка-хозяйка, привязавшаяся к ним и даже отказывавшая из-за них курортникам. Правда, в глубине души Миша не был уверен, что правильно поступает. Ведь время уходит. Мысли об этом постоянно тревожили, разъедали душу. Они могли бы неплохо жить и в Ленинграде у тети Жени. Напиши он только генералу Иванову и его почти наверняка бы вызвали в Академию. Но Тосе так здесь нравится, и Антону в тепле лучше. Почему он должен думать только о себе? Почему должен ставить свои интересы выше интересов семьи? Пусть мальчишка подрастет, окрепнет, там видно будет…

О том, что начальник медико-санитарного отдела флота, обещавший перевести Мишу в Севастополь, уехал служить в Ленинград, Тося даже не знала.

Тося лежала в «реанимации» — уставленной приборами просторной трехместной палате, отделенной от сестры прозрачной стеклянной стенкой. Теперь не над ее вытянутой рукой, а почти рядом с изголовьем, как странная птица — одноногая, с маленькой надменно вздернутой головой, — нависла капельница. Из нее в яремную вену вводились кровь, антикоагулянты, многочисленные лекарства.

Это тоже было новшеством их института — так называемая кава-катетеризация. Зонд в яремной вене можно было держать до восьми суток, не боясь тромбоза. Впервые такая идея пришла в голову Феде Котяну, Василий Прокофьевич сразу оценил все преимущества нового способа, поддержал Федю и сам сделал первую катетеризацию.

В сопровождении хирурга и реаниматора Вася зашел в палату. Чуть позади стояли Миша и Федя Котяну. Тося дышала свободно, глубоко ртом втягивая воздух, словно норовя компенсировать тот мучительный недостаток кислорода, что она испытывала почти сутки. Цианоз прошел, губы были розовыми.

Вася взял ее руку. Пульс по-прежнему частил, но сейчас причина была другая — поднялась температура. Организм реагировал на обширное вмешательство — повреждение тканей, массу излившейся крови, и эта температура была естественной, в порядке вещей.

— Давление? — спросил Вася у реаниматора.

— Сто на шестьдесят.

— Вполне, — удовлетворенно сказал Вася и увидел, как Тося открыла глаза. Она, по-видимому, узнала его, хотя видела только на хранившихся у мужа фотографиях, слабо улыбнулась и едва слышно благодарно пожала Васины пальцы. И, наблюдавший за всей этой сценой, Миша почувствовал, как против его воли по щекам вновь побежали слезы. Он отвернулся и незаметно вытер их платком.

«Все обстоит хорошо, — думал Василий Прокофьевич, еще стоя у постели и глядя на больную. — Практически я здесь уже не нужен. Можно возвращаться в Ленинград, успокоить Юрия Петровича. Человек отвечает за их поездку, нервничает, и его можно понять. А главное, не спеша собраться. До сих пор ему редко удавалось спокойно, не торопясь, собираться. Всегда в последний момент вылезало какое-нибудь ультрасрочное дело, а потом начиналась спешка, закидывание вещей в чемодан…»

— Вы не узнавали, когда рейсы на Ленинград? — спросил он у Котяну.

— Последний есть еще сегодня ночью. А первый утренний в десять сорок.

Можно было лететь ночным. Он любил летать ночью. В самолете тихо, свет приглушен, пассажиры не чадят папиросами, дремлют. Поерзаешь в кресле, повертишься и уснешь под ровный звук мотора, а спохватишься, взглянешь на часы — скоро время садиться. И прибывал ночной самолет удачно — в пять часов, под утро. На такси до дома всего полчаса. Негромко щелкнешь замком двери, войдешь в прихожую и подлец Жако сразу скажет: «Доброе утро! Что привез?» Помоешься, разденешься и юрк в постель под теплый бок Анюты…

Нет, что ни говори, а он любил свой дом, Анюту, маленькую внучку Мирей, а если и думал о Сонечке, то так, для разнообразия ощущений, для мужского самоутверждения. Все годы, сколько он себя помнит, у него просто времени не оставалось, чтобы всерьез увлекаться женщинами, хотя короткие, как рыбий всплеск на реке, романчики и вспыхивали иногда, но так же быстро и гасли, не оставляя в душе серьезного следа.

Он знал, что нравится женщинам — им импонировала его мужественная внешность — холодноватые голубые глаза, ковыльно-белые волосы, в которых не видна была седина и которые он теперь не расчесывал пятерней, а тщательно взбивал перед зеркалом, его романтическая профессия хирурга, наконец, его известность, высокие посты: флагманского хирурга флота, директора института. Поэтому они напропалую кокетничали с ним, а накануне праздников наперебой приглашали на отделенческие «междусобойчики», и Анюта догадывалась об этом, ревновала, а иногда даже плакала…

Несколько минут он стоял посреди комнаты, раздумывая, готовый сказать Котяну, чтобы он заказывал билеты на ночной самолет, но вдруг ощутил внутри себя странный голос, шептавший ему: «Подожди». Он слышал иногда этот внутренний голос, который в обиходе называют предчувствием, и привык верить ему. Поэтому, выйдя в коридор, сказал: