Евсей Баренбойм - Доктора флота

— Хорошо, Пашенька, — послушно согласилась она. — Пойду я, сынок.

Она попыталась поцеловать сына на прощанье, но Пашка оттолкнул ее, да так сильно, что она едва не упала.

— Ну вот еще, нежности, — проворчал он, — знаешь же, не люблю я этого.

Пока мать шла по дороге к лесу, Пашка смотрел ей вслед. Ветер с залива парусил ее цветастое крепдешиновое платье, и было видно, какая она худая, словно девочка-подросток. «Мощи одни», — подумал Пашка, и, как тогда в больнице, ему остро стало жаль мать.

Мишу Зайцева регулярно навещала сестра отца, тетя Женя. Когда летом 1938 года отца избрали заведующим кафедрой Киевского медицинского института и они переехали в Киев, тетя осталась жить в ленинградской квартире. Маленькая и круглая, как колобок, в белых нитяных чулках и шляпе с полями, какие носили женщины в фильмах с участием Мэри Пикфорд, она ставила сумки на землю, целовала Мишу, а потом долго, изучающе смотрела на племянника. Брат и невестка из Киева требовали еженедельно обстоятельного письма, в котором, как в анкете, следовало отразить настроение, цвет лица, аппетит и ответить на бесчисленные вопросы. Затем тетя Женя отдавала Мише выстиранное белье и забирала с собой грязное. Только после этого она принималась кормить Мишу. Племянник особенно любил заварные пирожные от «Норда» и ел их жадно, до икоты. Остатки он складывал в картонную коробку из-под обуви и прятал под нары. После отбоя, когда все лежали рядышком, разделенные невысокими досками, Пашка говорил Мише:

— Дай пацанам попробовать пирожных.

— Нет у меня, — отвечал Миша, отворачиваясь и поглубже натягивая одеяло. — Тетка немного принесла. Все съели.

Тогда Пашка ложился на пол и извлекал из-под нар коробку.

— Значит, не твои? Слышите, босяки! Налетай, братва!

Алексей Сикорский от пирожных отказывался. Зато Васятка, Степан Ковтун и сам Пашка быстро опорожняли коробку.

— Жри тоже, — великодушно предлагал Пашка Мише. — Вкусные. Верно, пацаны?

Миша молчал, чувствуя, как в нем растет ненависть к Пашке. От обиды и бессилия хотелось плакать.

Занятия по уставам проводились в длинном эллинге, где строили шлюпки и где приятно пахло свежеструганными досками.

— Командир роты послал курсант Ковтун снять пробу пищи на камбузе, — импровизировал Акопян, разъясняя устав. — У самой двэри его встретил командир отделения и посылает драить лагерный гальюн. Какой приказание вы выполняете?

Все уже знали, что устав требует выполнять последнее приказание. Но Пашка кричал:

— Первое!

— Нэверно, — довольно поправлял его Акопян. — Выполняется всегда последний приказание.

Старший лейтенант Акопян служака из служак. Недавно Сикорский ждал очереди в лагерной парикмахерской. Вдруг туда вошел полковник Дмитриев. Сидевший в кресле Акопян немедленно встал, вытер недобритую щеку салфеткой и уступил место полковнику.

В конце сентября заметно похолодало. Ночи стояли глухие, темные. Дни сократились. По утрам в низинах на землю ложился густой туман. Только под лучами поднимавшегося над горизонтом солнца он медленно редел и рассеивался. Но днем еще было тепло. По субботам утром по вековой флотской традиции в лагере начинался аврал. Убиралась территория, желтым песком присыпались наркомовские дорожки, вытряхивались и проветривались постели. Только после этого отправлялись на дамбу стирать робы. Вдали был хорошо виден Кронштадт. Плоский, как доска, остров Котлин, окруженный, словно наседка цыплятами, фортами, высокий купол Морского собора.

— Послушай, Миша, а почему Финский залив называется Маркизовой лужей? — спросил Алексей.

Миша усмехнулся. Он знал много, но здесь, в лагере, перед лицом сиюминутных забот и дел его знания оказались никому не нужными. Временами он испытывал чувство, будто все то, чем они с отцом с таким увлечением занимались, происходило много лет назад, и сейчас следует лишь быстрее все забыть. Освободить место для всех этих бесчисленных уставов — строевого, дисциплинарного, внутреннего, гарнизонного, корабельного…

— Маркизовой лужей называется только часть Финского залива от Ленинграда до Кронштадта, — пояснил он. — В царствование Екатерины морским министром России был маркиз Траверси. При нем кораблям было запрещено плавать дальше Кронштадта.

Они шли по выложенной из больших камней дамбе, искали место поровнее. Наконец, остановились, сбросили белье. Замочили робы в воде залива, потом натерли мылом «Кил», растворимым в соленой воде, стали бить о камни. От нескольких стирок жесткая и грубая парусина посветлела, стала тоньше, мягче.

— Скоро будет, как батист на рубашке д'Артаньяна, — сказал Миша Зайцев.

Стираную робу развесили на цепких колючках шиповника, на росших вдоль опушки леса молодых березках, разложили сохнуть на камнях.

— Расскажи о Кронштадте, — попросил Алексей. — Ребята мало что знают. А прочесть негде.

— Заложен Петром I в 1703 году как форт на подступах к Петербургу. До революции был городом-казармой. Даже улицы имели две стороны — бархатную и ситцевую. Архимандрит Кронштадтский Иоанн славился на всю Россию своей реакционностью и тем, что творил чудеса, — польщенный вниманием, с удовольствием рассказывал Миша. — Сектанты обожествляли его, считали вновь возвратившимся на землю Иисусом. Кстати, в соборной гостинице происходило историческое совещание о проведении Октябрьского восстания. А на Якорной площади стоит памятник Макарову.

— Ты что, там был? — спросил Пашка.

— Нет, не был. Просто читал.

«Вот черт, — позавидовал Алексей. — Все знает. Как энциклопедия».

Между валунами дамбы лежали остатки водорослей, ракушки, занесенные ветром листья. Алексей шел позади всех и думал, что за этот месяц и ребята, и он сам здорово изменились. Словно сошла и исчезла куда-то вчерашняя детскость, беспричинный гогот по любому поводу, парии стали серьезнее, собраннее.

Они дошли почти до конца дамбы, остановились.

— Баско, — радовался Васятка, снимая обувь и опуская ноги в прохладную воду залива. — Тихо. Почти как дома.

— Как дома… — усмехнулся Пашка. — К службе привыкай, родимый. — Он потянулся, сладко зажмурился, сказал мечтательно: — Гитару бы сейчас. — И неожиданно запел:

«А у него хороший голос», — Алексей с удивлением смотрел на Пашку. До сих пор только Щекин из всего отделения оставался для него загадкой. Манеры Пашки, жаргонные словечки, вскользь брошенное упоминание о «малине» с несомненностью говорили, что он из блатных. Но, чтобы иметь такие дорогие часы, мало быть просто блатным…

— Спой еще, — попросил Алексей.